Замок Лебедя
 

* * *

Два дня спустя, поздно вечером я стоял у ограды дома паши. Подо мной раскинулось то самое селение. Был соблазн спрятаться пока где-нибудь и обдумать, как сравнять его с землей, но… Ладно, пусть живут. Не для этого я шел сюда двое суток, пережидая солнце в разнообразных укрытиях. Я хотел убить того, кто хладнокровно приговорил меня к смерти просто потому, что это было политически выгодно.

Проникнуть в сад так, чтобы ни одна собака не забеспокоилась, я умел. А взобраться на второй этаж по стене, увитой плющом, мне и вовсе ничего не стоило – как раз в открытое окно, извергавшее в ясную синь неба сладострастные стоны, по которым нетрудно было догадаться, чем занимался паша. Ни он, ни женщина не заметили, как я спрыгнул с подоконника в комнату.

Взбираясь по стене, я прикидывал, как мне убить его. Паша был сильный мужчина, раза в два тяжелее меня, однако довольно грузный – вот на это и оставалось рассчитывать, на это и на свою быстроту… А теперь я застыл на месте, как дурак, не в силах отвести взгляд от двух переплетенных на постели обнаженных тел, от ритмично двигавшейся, блестевшей от пота мускулистой спины мужчины и запрокинутого лица женщины… А потом женщина увидела меня. Она шумно втянула воздух и замерла, широко распахнув темные глаза.

Почувствовав, что что-то не так, мужчина повернулся… Не знаю, успел ли он осознать, кто я… Мне хотелось, чтобы он все понял.

Увидев меня, он дернулся в ту сторону, где лежала его одежда, а вместе с ней – кинжал в изукрашенных драгоценными камнями ножнах, но я успел раньше. Неуловимым стремительным движением я завладел оружием и повернулся к постели, чтобы обнаружить, что паша уже мертв.

Видимо, колотившееся в восторженном напряжении сердце не перенесло моего внезапного вторжения…

Человек умер оттого, что увидел мое лицо…

Я наклонился над пашой, убедился, что он мертв, потом взглянул на его наложницу – или кто она там была? Женщина молча переводила взгляд с меня на мертвеца, больше похожего на живого человека, чем я. Ее лицо побелело так, что казалось светлее моего, а ведь кожа у нее была по-южному смуглой. Я заподозрил, что сейчас она выйдет из оцепененья и за-кричит, поэтому торопливо нагнулся и зажал ей рот ладонью. Она резко дернулась, ощутив ледяное прикосновенье моей руки, и потеряла сознание. Что ж, тем лучше. Хотя глупо это все…

Я растерянно огляделся, увидел на маленьком столике блюдо с чем-то съедобным, и в тот же миг нутро скрутило от голода, и я вдруг осознал, что так ничего и не ел все это время – уже дня четыре, наверно. Подобно хищному зверю, я бросился к столику и запихал в рот нечто вязкое и приторно сладкое, а потом присел на ложе, стараясь удержать внутри пищу, сразу заторопившуюся назад. Абсолютно никаких мыслей в голове не осталось, мне было не по себе, и я спихнул труп с постели и вытянулся на шелковом ложе рядом с неподвижным телом женщины.

Проснулся я, к счастью, уже через пару часов – было темно и тихо, женщина еще не пришла в себя. На этот раз, увидев ее, я смущенно отвел взгляд, нашел покрывало и набросил на нее.

Отыскав в комнате кувшин воды, я долго пил, посмотрел на остатки сластей на столе, поморщился и покачал головой. Есть уже не хотелось.

Потом я кое-как пристроил на себе одежду паши – она была заметно велика – забрал кинжал и еще что нашлось в комнате ценного, порылся среди шалей женщины и, выбрав наименее прозрачную, замотал лицо.

Можно было попытаться вернуть из селения свои вещи, но я не знал, где их искать, да и не было там ничего ценного или памятного. Я и так оказался богаче, чем когда-либо в жизни. К тому же, я ухитрился выманить из конюшни паши самого лучшего его скакуна – обращаться с лошадьми меня научили цыгане. Норовистый белоснежный жеребец с восторгом подчинился мне, и теперь мы спешили вперед, не зная еще, куда, лишь бы – подальше от этих мест. Я дал себе клятву, что больше никогда никто не запрет меня ни в клетке, ни в темнице, ни в… гробу. И пусть того, кто поднимет на меня руку, ждет смерть.

Оказывается, у меня неплохо получается – человек умер сам, увидев меня! Я ведь его даже не коснулся…

Смерть завораживала меня уже тогда, но я не любил прикасаться к людям и ненавидел кровь… Любопытная мысль. Я понял, что смертоносным оружием может быть не только свинец или сталь, или сила мышц, но и простой страх… Я чувствовал, что это стоит обдумать. Страх и… отчаяние? Разве я сам выжил бы в темном погребе, если бы меня оставили там на сколько-нибудь долгий срок? Или в гробу? Едва ли.

Вскоре впереди показался большой, шумный город. Я поправил шаль, прикрывавшую лицо, и голосом добавил прыти коню, уже обдумывая на скаку идею некого замкнутого помещения… стены которого можно было бы покрыть – страх и отчаяние? – ну да, зеркалами! Какое оружие, казалось бы, совершенно безобидное, может быть более жестоким?..

* * *

Замок Лебедя
 

* * *

К чему мне вспомнилась эта история, когда я стоял на мостике в горах над потоком, несущимся далеко внизу, и быстро бросал угольком легкие штрихи на лист бумаги, положив его на металлические перила? Может быть, конь напомнил – белоснежный жеребец из королевской конюшни, соскучившись ждать, он принялся толкать меня в спину мордой.

После той истории в Фессалии миновало около двадцати лет, и я вдосталь наигрался со смертью, а моя зеркальная камера пыток вошла в легенду в Мазандеране, и я сам, возможно, только чудом избежал ее… впрочем, нет, шаху, задумавшему убить меня, не хватило бы тонкости для такого хода. Он обычно действовал куда более грубо. Его целью было не допустить, чтобы я сумел возвести для другого правителя дворец, равный по красоте и хитроумию устройст-ва тому, который я построил для него. Что ж, не всегда удается достичь даже самой простой цели.

И вот, я стоял на мосту над горной рекой Пёллат и жадно всматривался в неповторимый альпийский пейзаж, а рядом в не меньшем восторге замер, стис-нув пальцы на перилах, еще один монарх. Только он видел перед собой в мечтах не гигантскую шкатулку с сюрпризами, где можно подстраивать посетите-лям десятки ловушек – ради политических интриг, или просто из озорства. Ему требовался новый Монсальват, замок рыцарей из старинных легенд, романтическое убежище Грааля. Подходящее местечко для короля, любившего примерять на себя доспехи Лоэнгрина. Причем, буквально.

– Примерно, так, – объявил я, показывая ему мой листок. – Это, конечно, просто игрушка… Тут намешано всякое…

– Это замечательно! – воскликнул король, держа перед собой мой рисунок. – И как вы только… и так быстро… – На рисунке прелестный замок устремлял в небеса тонкие шпили башен на высокой горе, поросшей лесом, над гладью Альпзее. – Я не первый раз отсюда смотрю, а вы вот так пришли и сразу все увидели…

Я молча улыбнулся под маской, представляя себе этот замок из волшебной сказки.

– Вы только подумайте, как это будет красиво – отсюда! – юноша сдвинул черные брови, задумавшись. – И представьте! – его можно будет осветить с помощью электричества! Уверен, что это возможно. Каждую комнату. Отсюда это будет неповторимое зрелище!

Я усмехнулся в маску. Этот юный король-рыцарь искренне увлекался старинными легендами, однако, я встречал немного людей, которые настолько шли бы в ногу со временем! Осветить с помощью электричества… надо же! Он и сам оказался неплохим инженером – на меня произвели впечатление некото-рые его изобретения. Я еще подбросил ему кое-какие идеи…

– Он будет сиять в ночной темноте, – мечтательно вздохнул король. – И днем он будет прекрасен. А внутри можно будет устроить настоящий зритель-ный зал, где я буду смотреть оперы… Я давно уже не был в опере, – заметил он.

– Зрительный зал в замке? Над этим стоит подумать, – заинтересовался я, беря назад свой листок и переворачивая его.

– Орфео, остановитесь! - рассмеялся король. – Темнеет, пора возвращаться.

Я недоуменно огляделся. Всегда было так – стоило мне увлечься, и время просто переставало существовать.
– По пути вы расскажете мне о мазандеранском дворце, – распорядился юноша.

– Я ведь уже все рассказал вам, – улыбнулся я, засовывая сложенный рисунок в рукав и поднимаясь в седло.

– Неужели? Я плохо помню, – ответил король с озорной, мальчишеской улыбкой. Он и сам был любитель рассказывать, мог часами рассуждать о музыке, о рыцарских временах или эпохе короля-Солнце, однако, при мне он больше молчал, иногда выдумывая неожиданные вопросы и темы – лишь бы слышать снова и снова звучание моего голоса. Подобное бывало на моих выступлениях в молодости – публика отказывалась расходиться, если я давал понять, что больше ничем удивлять их не желаю, и люди принимались расспрашивать меня о чем-то – только бы продолжал говорить.

Два коня неторопливо пошли рядом, и, философски покачав головой, я принялся за очередную историю о своих приключениях в Персии, которую, по правде говоря, тут же на ходу и выдумывал.

* * *

Замок Лебедя
 

3.

Скала была внушительная. Она и снизу смотрелась очень живописно – поросшая темно-зеленым хвойным лесом – а уж вид с ее вершины на долину с узкой лентой реки открывался и вовсе великолепный. Эрик встал у самого края – высоты он не боялся – дыша медленно и ровно, восстанавливая дыхание после подъема. Он обратил внимание, что патер дышит легче, чем можно было ожидать от пожилого человека – привычен ходить по горам.

– C’est merveilleux! – произнес Эрик, вполголоса, однако, в его устах эта краткая фраза прозвучала почти, как песня. Он думал – не подыскать ли себе где-нибудь пещерку здесь, в горах – если поискать, наверняка найдется. И жить отшельником, приручить каких-нибудь лесных зверей, играть им иногда на скрипке. Порой приходить в деревню и играть в церкви свой реквием или еще что-нибудь. Может быть, тогда, наконец, удастся примириться со всем светом и с самим собой и все забыть? Просто смешно!

Эрик толкнул носком сапога небольшой камень у края пропасти, встав на самую кромку – отец Хайнрих прерывисто вздохнул. Камень сорвался вниз и долго летел, пока не ударился в валуны у берега речки, разбившись в пыль.

– Прах, – пробормотал Эрик. – Как и все в мире… – Он повернулся к священнику, – Своим видом эта скала отнюдь не напоминает оленя. Подозреваю, что есть какая-то местная легенда – что один благородный зверь бросился со скалы, убегая от охотников?

– Откуда вы знаете? Вам кто-то рассказал?

– Нет. Просто я видел тысячу подобных мест и слышал множество подобных сказок, – Он сделал еще шажок вперед и слегка наклонился, со странным интересом заглядывая в пропасть.

Патер сглотнул. Ему хотелось крикнуть «Осторожно!», но он понимал, что это дружеское предупреждение в данных обстоятельствах было бы равноценно предумышленному убийству.

– Просто однажды устаешь бежать, – тихо произнес Эрик. Его темная фигура резко выделялась на фоне быстро сереющего неба – широкие поля шляпы, скрещенные на груди руки, полы сюртука, трепыхавшиеся на ветру. Священник встревоженно огляделся – вдруг хрустнет сухая ветка, или ветер ударит внезапным порывом.

– Да, наверно, так, – ответил его странный спутник на какие-то свои мысли и повернулся. Он не отступил назад от края обрыва, а невозможно точным движением развер-нулся прямо там, над пропастью, казалось бы, лишь чудом удержав равновесие. А может быть, никакого чуда и не было… А потом он подошел к патеру, поправляя сдвинутую ветром шляпу.

– Вас преследуют? – вдруг спросил священник.

– Возможно, – пожал плечами Эрик. – Причем, в первую очередь – я сам.

– Возможно, – пожал плечами Эрик. – Причем, в первую очередь – я сам.

– Ваш покорный слуга вечно сам себя загоняет в угол, – фыркнул музыкант сквозь маску. – Такое уж у него обыкновение. Может быть, вернемся?

* * *

Замок Лебедя
 

* * *

Тогда был вечер, я стоял на берегу Шванзее, повернувшись спиной к королевскому замку, и с остервенением, засунув пальцы под край маски, тер незаживший шов на челюсти – он все еще беспокоил меня. Прижигание в трактире то ли запоздало, то ли оказалось неудачным, рана воспалилась, и пришлось заново вскрывать уже зашитый шов, а потом зашивать еще раз. И все это перед зеркалом! А теперь я изо всех сил пытался себя убедить, что причина моего скверного настроения именно в нем. Что всегда бывают внешние причины…

Мы посетили оперу, а потом королю пришло в голову пригласить одну молодую многообещающую певицу в замок – был у него такой обычай…

Опера. Театр был пуст, актеры играли только для нас двоих. Гениальная идея! Причем, нас они даже не видели. Мы сидели в глубине ложи, в тени тяжелых портьер. Хотелось бы мне иметь возможность постоянно созерцать спектакли в полном одиночестве…

Я сидел, отодвинувшись в тень как можно дальше, чтобы только портьера не мешала смотреть, необычно острое зрение позволяло мне разбирать выражение лиц актеров. Король расположился ближе к залу, он не оглядывался на меня, ему, как и мне, не требовалась компания, чтобы наслаждаться искусством. Но в какой-то момент, следя за происходящим на сцене, он повернулся в профиль ко мне, и я уже не в первый раз уловил отдающий фанатизмом блеск в его глазах. Очарован музыкой, он как будто пребывал в ином мире, на щеках его иг-рал яркий румянец, пальцы цепко стискивали подлокотники кресла. И в этот момент я откуда-то понял, что мои глаза, должно быть, сверкают сейчас точно так же, лицо под маской горит, и я поймал себя на том, что нарочно расслабляю стиснутые кулаки.

Что ж, это говорило лишь о том, что молодой человек, по крайней мере, на уровне восприятия был так же беззащитен перед волшебством музыки, как и я…

На той же неделе молодая певица оказалась в королевском замке, у нас в гостях. У нас… Суть моих отношений с Его Величеством мне самому была неясна, и на всякий случай я предпочитал не противоречить ему и исполнять его изысканно вежливые просьбы, которые, возможно, следовало расценивать как приказы… покуда дело не касалось маски.

Поэтому, когда он предложил нам спеть любовный дуэт, я покорно встал рядом с певицей, а потом… Наверно, увлекшись пением, я слишком вошел в роль. Наверно, она тоже. И ведь до тех пор мне ни разу не приходилось петь дуэтом… петь с женщиной. В какой-то момент я осознал, что она стоит совсем рядом и смотрит на мою маску, отражавшую уютный блеск свечей, вглядываясь в ее черные глазницы. И в ее глазах было такое… я понимал, что это все мой голос, что минуту спустя чары развеются, стоит мне только прикоснуться к ней ледяной и костлявой рукой трупа. А пока – она сама подалась ко мне, и внезап-но стало трудно дышать. Я зашелся кашлем, женщина вздрогнула и, кажется, коснулась моей руки, потому что внезапно отпрянула, а я, извинившись и отвесив вежливый поклон, быстро вышел из помещения…

Мимо проплыли маленькой армадой лебеди. Они выжидающе посматри-вали в мою сторону, надеясь, что их покормят, но у меня не было при себе ничего съедобного. Лебединое озеро…

Медленно подкрадывалась ночь, в небе высыпали звезды – я простоял там больше часа. Легкий сюртук плохо защищал от прохладного ветра с озера, но я скрестил руки на груди, и холод больше не ощущался. Увидев, что к озеру спустился король, я направился к нему вдоль берега. Король вздрогнул, когда я при-близился, шутливо всплеснул руками и испустил деланно глубокий вздох облегчения.

– Это вы, Орфео! Вы испугали меня… Двигаетесь, как какой-нибудь призрак, – Мы с ним разговаривали по-французски с тех пор, как он все-таки вытряс из меня признание, что это мой родной язык, и это слово прозвучало как le fantome.

– Я и есть всего лишь фантом, – мрачно ответил я, еще крепче сжимая руки на груди.

Он медленно пошел рядом.

– Но как вы пели… – пробормотал король. – Это было… так сильно и в то же время так искренне… и нежно… И я подумал, что она без памяти влюблена в вас.

– Полагаю, так и было. Но ненадолго, – прошептал я.

– А вы… – краем глаза я заметил, что он задумчиво смотрит на мою левую руку, обхватившую правое плечо. – А вы… никогда?..

Я молча повернул к нему лицо, и юноша смешался.

– Что я мог бы сделать для вас? – спросил он.

– Мне нужен орган, – ответил я неожиданно для самого себя.

В самом деле, боль могла оказаться разрушительной для меня самого или для других, лучше всего было направить ее в безопасное русло. В музыку. Я вдруг осознал, что мощный прибой снова грохочет в моем сознании, ища выхода. А до тех пор там была лишь глухая пустота. Ничто – тем более, ничто прекрасное – не рождается без боли.

– Она очень удивилась, – заметил король.

– Она фальшивила, – вырвалось у меня. – Мне это очень режет слух.

– У вас будет орган, – сказал король. – А фройляйн на рассвете покинет замок.

Я дернул плечом.

– Это не имеет значения. Мне все равно, уедет она, или останется.

Не знаю, вполне возможно, что это и в самом деле не имело значения. Мы поднимались по замковой лестнице, и я поймал себя на том, что расцепил руки и уже выстукиваю пальцами по перилам новый ритм…

В свое время с ЛаЖуа было легче – но тогда ничего просто не могло быть. А ведь еще была Персия… Именно то, что мне больше всего хотелось бы забыть, только вот незадача – я никогда ничего не забываю…

Персия и… ханум.

Иногда она называла себя моей ученицей. А меня – своим Ангелом Рока. Или Ангелом Смерти.

Быть Ангелом Смерти – тоже выход, хорошее средство от боли, только, к лекарствам привыкаешь со временем, и тогда – или становишься зависим, или они теряют свои целебные свойства.

* * *

Замок Лебедя
 

* * *

Я помню, как она подошла однажды, когда я склонялся над чертежами. Ее безмолвная стража застыла при входе в мое логово – мы никогда не бывали наедине, об этом позаботился шах. Однако у двух евнухов-стражей были вырезаны языки – об этом позаботилась сама ханум.

Это была очень тонкая, миниатюрная женщина, ее макушка доставала мне где-то до середины груды. Агатово-черные оленьи глаза влажно блестели над вуалью. Впрочем, глаза у нее блестели всегда, по крайней мере, в моем обществе, и в них сияло безжалостное и неиссякаемое детское любопытство.

– Эрик? Ты занят, mon cher? – с нежностью произнесла она. Ханум было не чуждо стремление к образованию, и она усердно учила французский язык.

– Для вас я никогда не занят, госпожа моя, – я выпрямился, подавив тяжелый вздох. Раньше этот маленький монстр в обличье хрупкой и прелестной женщины забавлял меня, но с некоторых пор выносить ее присутствие было все тяжелее.

Она медленно прошлась по мастерской, с интересом оглядываясь, пока я стоял, вытянувшись в полный рост, так же недвижно и безмолвно, как и два несчастных у входа, следив-ших за мной напряженными взглядами, как будто я мог внезапно броситься на их повелительницу.

Она взяла любопытными тонкими ручками скрипку, подержала ее, потом без всякого почтения опустила – почти бросила – на место. Я непроизвольно дернулся, но задавил в себе глухую злость, стиснув под маской зубы.

– Мне нужен мой Ангел, – объявила она, и в глазах ее мелькнула озорная улыбка. Озорная и злая улыбка. Я ждал продолжения. Это была наша вечная игра – мы не видели лиц друг друга, нам обоим оставалось только угадывать их выражение по глазам. Смею надеяться, что по моим глазам, глубоко упрятанным в прорези маски, много не прочтешь. Но и ее мысли обычно оставались непостижимы для меня. Я никогда не понимал женщин.

– Я к вашим услугам, моя госпожа, – наконец, сообщил я, чувствуя, что она может молчать до бесконечности, не испытывая ни малейшей неловкости. Она подошла вплотную и смотрела мне в лицо, запрокинув голову.

– Мой супруг заключил пари с послом турецкого султана, – Снова зазвучал ее глубокий грудной голос. – Ты ведь не допустишь, чтобы он проиграл?

– Пари? – Я выжидательно уставился на нее.

– Тебе снова придется выступать на арене, – Она перешла на арабский, во французском ей не хватало слов. – Ты ведь у нас мастер… – Ханум отвернулась и принялась переби-рать инструменты на столах, продолжая говорить. – Шахиншах поспорил, что ты уложишь пятнадцать противников подряд. Как всегда, твое лассо против джамбий и копий, – Она снова повернулась в мою сторону. – Это я ему посоветовала.

– Пятнадцать человек, – тупо повторил я.

– Только не говори, что это невозможно, потому что для моего Ангела нет невозможного, – Ханум явно улыбалась под вуалью. Сбросив с низкой скамеечки кипу чертежей, она грациозно присела, расправив складки тонких шелковых шаровар.

Я по привычке скрестил руки на груди.

– Пятнадцать человек… И это все будут осужденные на казнь преступники? Их что, заранее приберегали на такой случай?

– Какая тебе разница, кто они будут? – несколько резковато произнесла женщина. – Ты Ангел Смерти. А разве смерть выбирает?

Я кивнул.

– Это будут мужчины достаточно сильные и ловкие, чтобы смотреть было интересно, – невозмутимо продолжала она. – И каждый из них будет убежден, что сразивший тебя получит пухленький кошелек с драгоценными камнями и золотом. Поверь, некоторые даже вызвались на это сами, – Она издала короткий злой смешок.

– Убеждены? – переспросил я. – А что же на самом деле ждет того несчастного, который сумеет меня…

– Ты полагаешь, это возможно, мой Ангел? – рассмеялась она. – Во всяком случае, на-сладиться богатством ему не придется. Тому, кто одолеет нашего мастера, будет оказана огромная честь – принять смерть в поединке с его верной ученицей. От той же самой петли.

– Понятно, – произнес я. – И что-то мне подсказывает, что оружия у него уже не будет…

– Разумеется! – Она даже хлопнула в ладоши от восторга. – Впрочем, что об этом говорить? Ты победишь. Условия пари – все должны быть мертвы, и ни капли крови на полу арены. Там будут европейцы. Мы подумали, что европейцы могут не оценить твою замечательную зеркальную комнату…

Да уж, в наш просвещенный век… Могут и не оценить…

– Но я надеюсь, что ты споешь им после выступления?

– Непременно, – с готовностью кивнул я. – Непременно спою, если только не проиграю ваше пари… Но тогда уж не взыщите.

Женщина звонко рассмеялась и встала со скамьи. – Ты не увидишь меня, мой Ангел, но имей в виду – я тоже буду смотреть, как ты выступаешь, и надеюсь увидеть твой триумф.

– Да, моя госпожа, – слегка поклонился я.

Она удовлетворенно кивнула, небрежно перешагнула через груду бумаг, сброшенных на пол, наступив на один из чертежей, и удалилась, подав знак страже следовать за ней.

Я опустился на одно колено и принялся собирать и раскладывать по порядку листы бумаги. Как ни парадоксально это звучит, я не хотел бы оказаться на месте человека, которому удалось бы убить меня – ханум быстро научилась кидать петлю, однако ей не хватало силы на то, чтобы одним страшным рывком придушить жертву, а то и сломать ей шею. Да она и не стремилась к этому. Ханум убивала медленно, и в ее глазах при этом сияло все то же нескончаемое любопытство…

Собрав чертежи, я постоял несколько мгновений, держа их перед собой, а потом вне-запно отпустил, листы с сухим шелестом снова упали на пол, рассыпавшись веером, а я опус-тился на ту же самую скамью. Для меня она была слишком низкой, острые колени оказались на уровне груди. Я оперся о них локтями и обхватил ладонями голову. Я вдруг понял, что хочу немедленно убраться отсюда. Нет, не потому, что боялся за свою жизнь – перспектива погибнуть и проиграть тем самым шахово пари была даже в чем-то соблазнительна. И не потому, что во мне проснулось милосердие, и мне не хотелось убивать этих мужчин, пусть даже заслуживших смерть, но ни в чем не повинных передо мной… Мне все это просто до смерти надоело. Надоело выполнять капризы порочной женщины, с еще более больным рассудком, чем у меня самого. Надоело потакать ее венценосному супругу, изобретая для него хитрые устройства для подслушивания и подсматривания. На самом деле, единственной причиной, по которой я не собрал вещи в тот же момент и не уехал куда глаза глядят, был мой дворец. Он был почти достроен, завершить его могли и без меня, но я должен был увидеть его в тот день, когда все работы будут закончены, когда строительные леса не будут искажать его бла-городный облик, немного нетрадиционный, немного волшебный, но прекрасный…

Никто при дворе, кроме самого шахиншаха, не верил в то, что фокусник и певец сумеет довести до конца эту работу… Мне было безразлично, что обо мне говорили. Я строил этот дворец для себя самого и не мог бросить его, не закончив…

Я наклонился, не поднимаясь со скамьи, и снова подобрал чертежи, а потом встал, положив их на скамью, и тщательно осмотрел свое верное лассо…

* * *

Замок Лебедя
 

* * *

Было жарко. Арена была открыта солнечному свету, но до тех пор у меня не бывало таких долгих выступлений. Я сбился со счета, как это ни глупо. Кажется, четырнадцатый… Наверно, четырнадцатый. И убить его, право, было не так уж легко. Меня пошатывало, и все труднее было двигать левой рукой. Как назло, именно по левому плечу один из них все-таки полоснул меня. Впрочем, спрашивается, мне когда-нибудь в чем-нибудь в жизни везло? Я такого что-то не заметил… Я не знал, можно ли считать это проигрышем – пятно крови расползлось по белому рукаву сорочки, но на пол пока еще не капало…

Зрители сидели под тентами… у меня уже не было времени на них оглядываться. С какого-то момента мне пришлось всерьез сражаться за свою жизнь. Впервые на этой арене.

Из-под парика узкими ручейками стекал пот, щекотно скользил во впадинах щек и капал с подбородка; узкий черный жилет, казалось, весил не меньше стальной кирасы, и я задавался вопросом, так ли уж необходимо было постоянно одеваться в черное? Я никогда не выходил на арену в перчатках и понимал, что завтра мне это откликнется, как и расстегнутый, вернее сказать, разорванный резким движением ворот сорочки.

Зрители, надо думать, были вполне довольны происходящим. Еще в начале – интересно, сколько с тех пор прошло времени, час, два? кажется, что целые сутки – выйдя на арену и грациозно поклонившись, я встретил множество недоуменных взглядов – это все были европейцы, возможно, и мои соотечественники. Не ожидали увидеть на арене варварской по их понятиям страны человека во вполне цивильном европейском костюме, с гладкими прилизанными черными волосами… но при этом в маске. Позже выражение растерянности и изумления сменил азарт. Совсем, как у шаха и его очаровательной женушки.

Можно было переложить лассо в правую руку, но я не рискнул. И, наконец, мне удалось поймать момент – петля тихо свистнула, быстро и зло, как пуля, и затянулась на шее противника. Мощный рывок отдался болью в раненом плече, и я пошатнулся, едва не упав, однако мой противник был мертв. В раскаленном белом воздухе звучали восторженные кри-ки, но мне было не до них. Я осторожно опустился на одно колено и принялся высвобождать свою удавку, в очередной раз снимать ее с чьей-то потной шеи… а окружающее слегка колебалось и плыло перед глазами. Мне больше всего хотелось оказаться в темноте…

Еще один бой. Кажется, остался всего один… Я встал не без усилия и застыл в ожидании, восстанавливая дыхание. Арена казалась несколько неустойчивой, нечеткие мысли метались в черепе, не способны обрести ясность, и где-то в глубине отстукивал странный сбивчивый ритм еще не рожденной музыки.

Но, как бывало всегда, едва появился новый противник, я мгновенно пришел в боевую готовность, глубоко вздохнул и… забыл выдохнуть. Передо мной стоял огромный лев.

Это дитя африканской саванны вполне могло быть ручным зверем – очень уж чистый он был на вид, с очень уж пышной гривой, словно ее регулярно причесывали, однако сразу было ясно, что льва хорошенько разозлили, прежде чем выпустить на арену – в воздухе даже тянуло паленой шерстью.

Мне очень хотелось посмотреть на шаха, но не было возможности, я не сводил взгляда с сердитых золотистых глаз… примерно таких же, как у меня самого. Конечно, идея принадлежала ханум, но мне было интересно, знал ли об этом шах. В конце концов, дворец я еще не достроил, и он едва ли стремился проиграть свое пари…

Лев рыкнул, хлеща себя хвостом по ляжкам, и я машинально запихал в карман лассо. На такую шею мою петельку не накинуть, а если бы и удалось, черта с два его придушишь. А другого оружия у меня не было.

Тут надо быть Самсоном, но я никогда не претендовал на такие подвиги… У меня был дар обращаться с животными, но они ведь легко чувствуют слабость… А меня шатало от усталости, и по шелковому рукаву расплывались кровавые пятна. Хищный зверь способен убить даже собственного хозяина, если почует кровь…

Я тихо заговорил со львом, слова не имели значения – да и вряд ли этот лев знал французский. Я даже принялся что-то мягко напевать – какую-то очень простую детскую песенку, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойней и ласковей.

Зверь, уже как будто изготовившийся напасть, замер на месте, недоуменно и подозрительно косясь на меня. Он чувствовал, что я не представляю угрозы, и в то же время маска смущала его. Зрители затаили дыхание. Трудно было представить себе, что более сотни человек, считая всю обслугу, могут вести себя настолько тихо. То ли понимали, что внезапный шум может стоить мне жизни, то ли пытались уловить, что я шепчу.

Нет, лев не плюхнулся передо мной брюхом кверху, он просто зевнул, отошел на не-сколько шагов и улегся на землю, продолжая с сомнением коситься на меня, а я очень плавно и медленно отступил к стенке арены и без сил привалился к ней. Я даже не заметил, как льва выманили с арены, но в какой-то момент кто-то потянул меня за рукав, объясняя, что все кончилось.

* * *

Замок Лебедя
 

* * *

Зайдя в свое обиталище, я первым делом содрал парик и маску и несколько раз глубоко вдохнул, потом напился воды, уронил на пол жилет, начал расстегивать сорочку… а потом стремительно схватил брошенную на столик маску и прижал к лицу, потому что в комнату радостно влетела ханум, как всегда, в сопровождении двух стражей.

Она знала, как я выгляжу, и, полагаю, в глубине души желала увидеть мое лицо вновь, но я не собирался предоставлять ей такое удовольствие. И маленькая ханум, при всей своей жестокости и болезненном любопытстве, интуитивно понимала, что этого требовать НЕЛЬЗЯ.

Поэтому она промолчала, окинув меня лихорадочно-жадным взглядом, и степенно приблизилась – госпожа, оказавшая слуге милость, обратив на него свое внимание.

– Ты справился, mon cher, – объявила она. – Турок признал, что победа была на твоей стороне, так что мой блистательный супруг выиграл свой спор. Шах доволен тобой и я тоже, – Она скользнула взглядом по моему черепу – редкие черные пряди, надо думать, слиплись от пота сосульками – потом посмотрела на мой рукав.

– Меня это всегда интересовало, – заметила ханум, вновь подойдя ко мне вплотную и глядя снизу вверх. – Значит, и у тебя течет кровь? Такая же, как у всех? А я уже начала сомневаться.

– И меня даже можно убить, – мрачно напомнил я.

– Я распоряжусь, чтобы тебе прислали врача, – предложила ханум.

– Не нужно, – быстро ответил я. – Я как-нибудь сам.

– Был момент, когда я даже испугалась за тебя, – призналась ханум. – Этот лев… и кровь. Пожалуй, это было опасно, не правда ли, мой Ангел? – В ее голосе отдалось неясное томление.

– Неужели вы были так уверены, что я справлюсь со львом, – не удержался я, – что допустили это? У меня ведь не было ничего, кроме лассо, я и не подозревал…

– Я вовсе не желала смерти моему учителю и Ангелу, – ответила женщина. – Льва застрелили бы – тебе нужно было только позвать на помощь. В этом я решила положиться на твою хваленую сообразительность.

– Я не стал бы звать на помощь, – медленно произнес я. – И тогда бы вы позволили мне погибнуть?

Она промолчала, только дернула черной бровью – видимо, согласилась. Я догадывал-ся, что вуаль скрывает жестокую и прелестную улыбку, но не мог знать наверняка.

– Ты сможешь петь для гостей? – наконец, поинтересовалась она.

– Да, разумеется, моя госпожа. И, если позволите, я бы хотел принять ванну и заняться своим плечом…

Ханум протянула маленькую смуглую ручку и коснулась моей шеи. На руке остался влажный след.

– Холодный, – тихо заметила она. – Ты действительно, как мертвый. И пот у тебя прохладный, как утренняя роса. Что у тебя – лед внутри?

– Не знаю, – сухо ответил я.

Она поднесла ладонь к лицу.

– И запах. Едва заметный. Странный. Немного сладковатый. Наводит на мысли о тлене, – Она передернула плечами. – Ужасно.

Я молчал. Ткань сорочки, наверно, все прочнее присыхала к ране, придется отдирать.

– Как мне наградить тебя, мой Ангел? – спросила женщина.

Мне пришло в голову – понимала ли она, что больше всего мне хотелось сомкнуть пальцы на ее тонкой смуглой шейке и сжать их в смертоносном усилии. На все хватило бы одной руки – и чтобы обхватить, и чтобы придушить… избавив мир от чудовища, куда опаснее меня – потому что она не выглядела, как чудовище. И глядя в непроницаемые миндалины ее глаз, я вдруг подумал – она это отлично понимает. И смотрит она, кажется, с жалостью, смешанной с презрением. Интересно, почему?

– Если представить на мгновенье, что я предложила бы исполнить любое твое желание, что бы ты попросил? – произнесла она.

Оставь меня в покое, мысленно воззвал я, позволь завершить мою работу и просто уйти, потому что здесь меня ждет только смерть, и произнес вслух:

– Мне ничего не нужно, моя госпожа.

– Ладно, я оставлю тебя. Займись собой – у тебя мало времени, – Она отвернулась и пошла прочь, но, уже подойдя к выходу, оглянулась, стянула с пальчика кольцо с черной жемчужиной и бросила мне.

Я механически поймал кольцо.

– У тебя тонкие пальцы, на мизинец налезет, – сказала ханум, помолчала и добавила по-французски, – Ты бы мог многого добиться, mon Ange, умей ты хоть иногда просить. Глупый гордец, – и ушла.

Я не без труда протянул перстень через сочленения фаланг левого мизинца. Жемчужина была необыкновенно хороша.

* * *

Замок Лебедя
 

4.

– Пожалуй, мне пора… уйти отсюда, – задумчиво произнес Эрик, вставая из-за органа. Под сводом церкви медленно замирало эхо последних нот Реквиема.

– Уйти? – встревоженно взглянул на него отец Хайнрих.

– Не беспокойтесь. Не в пропасть с Хиршфельзванда, – мрачно усмехнулся музыкант. – Да и в любом случае, я нашел бы менее банальный способ.

– Я хотел сказать только, что мне жаль будет лишиться вашего общества. Почему вы все время думаете о смерти? – спросил патер.

– Мы с ней на удивление близки, – Эрик подошел к стене, где были развешаны экс вото, не без интереса разглядывая их – маленькие дары людей, справившихся с какой-то бедой или болезнью, в благодарность Господу.

– Успокойтесь, пока что я имел в виду только то, что скоро уберусь отсюда. Вы слышали, что говорят обо мне в городе? Вы – единственный здесь, кто не вздрагивает при моем появлении…

– Честно говоря, вздрагиваю, – с улыбкой признался священник. – От неожиданности. Вы двигаетесь совершенно бесшумно…

– Как Фантом, – пробормотал Эрик.

– Мне все-таки кажется, что вам было бы лучше… – начал патер, но его собеседник нетерпеливо взмахнул костлявой рукой.

– Оставьте! Мне не нужны ваши советы. И душу мою спасать уже поздно.

– Вы же приходите сюда, – тихо напомнил патер.

– У вас хороший инструмент, – пожал плечами Эрик.

– Я рад, что он пригодился вам, – улыбнулся священник.

Маска повернулась в его сторону, в глазницах смутно блеснули два желтых огонька.

– Вам нужно просто продолжать писать, – сказал священник. – Если только музыка способна принести мир вашей душе…а мне кажется, так и есть. Ваша музыка – это дар вам от Господа.

– Что вы говорите! – фыркнул Эрик. – Вы же слышали мою музыку.

– Слышал, – признал священник. – И не хотел бы услышать ее снова. Она страшна, но в то же время – не могу не признать это – она прекрасна. И я знаю, что, в конечном итоге, она приведет вас к свету. И ваш призыв непременно будет услышан.

– Я никого не зову. Я пишу просто… – Эрик снова отвернулся к маленьким дарам – скромным или дорогим, но в любом случае – самым щедрым, полным искренней благодарности. – Я пишу просто потому, что она сводит меня с ума. Впрочем, теперь она умолкла. Ее больше нет.

– Она вернется, вот увидите, – улыбнулся священник. – Вы еще закончите вашу оперу. Не стоит оставлять что-то незавершенное.

Эрик снова взглянул на него.

– Закончить Оперу? Наверно, да. В конце концов, что значат для меня какие-то мелкие человеческие склоки? И тогда, может быть, она вернется…Вы правы – нужно возвращаться и работать. В мире нет ничего ценнее музыки.

И снова он быстрым и неуловимым движением обогнул старика, стоявшего на пути к выходу, как будто боясь или не желая прикасаться к нему, и ускользнул в хмурый вечер, бросив коротко, – Прощайте.

– Прощайте, – прошептал священник в открытую дверь, порываясь благословить своего визитера на прощанье, но сдержался – он знал, что встретил бы только раздраженный взгляд и неумолимое, – Не стоит. Я как-нибудь сам.

* * *

* * *

Я и не заметил, что король уже некоторое время сидел в комнате и слушал, не двигаясь и затаив дыхание. О, он умел слушать! Не отвлекаясь, я сделал необходимые пометки на мятом листе нотной бумаги. В какой-то момент, разъярившись от невозможности выразить в звуке то, что так и рвалось изнутри, я скомкал его и отбросил, а потом внезапно вскочил и долго шарил под столом и шкафом, нашел и расправил.

Интересно, этот парень уже тогда находился в комнате? – я ведь мог и не заметить. Ноты, конечно, можно было и переписать, но это был бы слишком большой подвиг – и так приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы царапать пером по бумаге в тщетной погоне за летящей мыслью. Я всегда был не в ладах с каллиграфией.

Я помахал листком, ожидая, когда чернила высохнут, и положил его в пачку других таких же. Теперь можно было отвлечься и передохнуть. Я повернулся на органном табурете и выжидающе посмотрел на короля.

Юноша сделал жест, как будто собирался аплодировать, но, видимо, решил, что это неуместно, однако всплеснул руками, вскочил со стула, широким шагом прошелся по комнате – в глазах его полыхало пламя чистейшего безумия. Я даже слегка подвинулся вместе с табуретом, опасаясь, как бы он не налетел прямо на меня.

– Орфео, это нечто просто невообразимое! – воскликнул он непривычно высоким голосом. – Теперь я понимаю… Вы же не выходили отсюда целую неделю! И, насколько мне известно, ничего не ели все это время.

Я пожал плечами.

– Но я понимаю, – Юноша остановился передо мной, пристально вглядываясь в мою маску – я невольно подвинулся еще, – Если вы пишете такую музыку… Я никогда… никогда… – он метнулся назад к стулу, почти упал на него и провел рукой по лбу.

Я поднялся на ноги – несколько неуверенно, последние несколько часов я не вставал с табурета – взял пачку нотных листов и стал просматривать их.

– Я слышал, вы пели вчера, – заметил король. – По-французски и по-испански. Это будет опера? Ее можно было бы поставить здесь, в Баварии. Как «Тристана и Изольду»!

Я усмехнулся в маску.

– Долго придется ждать, Ваше Величество. Боюсь, на это уйдет не одно десятилетие. Да и сюжет не совсем в вашем вкусе. В основе моей оперы образ дона Хуана, но это несколько… нестандартная версия событий…

– Зато какая музыка! – Он подбежал ко мне, кажется, собираясь схватить меня за лацканы сюртука, однако вовремя остановился. Его лицо так и пылало, – Пусть уйдет много лет, ваша опера того стоит. Вы только представьте, как это можно было бы поставить… А вы бы исполняли главную роль… – Он осекся и застыл, испуганно глядя на меня.

– Едва ли, – смертельно ровным голосом ответил я, аккуратно складывая бумаги на стол.

– Вы, должно быть, утомлены, – помолчав, неуверенно пробормотал он. – Я распоряжусь, чтобы ужин подали немедленно, – и вышел из комнаты.

Было желание взять одной рукой табурет и шарахнуть о клавиатуру органа, чтобы только щепки полетели, но, к своему собственному изумлению, я сумел справиться с порывом ярости…

Я снова присел перед органом и закрыл глаза – замирающее эхо мелодии еще отдавалось в мозгу. Эту тему можно будет включить в оперу, она зазвенит печально и легко, как серебряный колокольчик, и имя ее будет – ЛаЖуа. В конце концов, радости без примеси печали я не знал никогда.

* * *

Замок Лебедя
 

* * *

Это было примерно за год до того, как я уехал из Парижа.

Никто не знал, откуда она взялась на стройке, но никто не нашел в себе силы ее прогнать. Она бродила среди рабочих, с любопытством оглядываясь, худенькая девочка лет двенадцати в старой и ветхой одежке и дрянных башмаках. Прямые черные волосы падали ей на плечи слипшимися прядями, а с узкого смуглого лица не сходила искренняя и веселая улыбка. Дитя улицы, как сказал наш архитектор – Гаврош в женском обличье.

Я стоял на лесах, держа в руках чертежи, трепыхавшиеся на ветру, когда увидел ее в первый раз. Рабочие посмеивались, поглядывая на нее – видимо, она приходила сюда и раньше.

– Как тебя зовут, la petite gamine? – окликнул ее кто-то, но она даже не обернулась. Один рабочий едва не снес ее тележкой с камнем и разразился бранью, напоминая, что на стройке посторонним не место, и ее тут непременно зашибут. Она была глухонемой, это мы поняли скоро, а вот составить заключение о ее умственных способностях я так и не успел… Во всяком случае, ее улыбка не казалась бессмысленной.

Я подошел к самому краю площадки, глядя на девочку, и в этот момент ветер сорвал с меня шляпу, и она весело устремилась вниз. Я мог бы ее поймать, но обе руки были заняты чертежами… Теряю сноровку, однако. Возраст, наверно… Оставалось только перехватить бумаги одной рукой, а другой быстро провести по парику – убедиться, что хоть с ним все в порядке. А шляпа, между тем, неторопливо спланировала вниз на строительную площадку и попала прямо в руки девочке. Она неуверенно огляделась, посмотрела наверх, беззвучно рассмеялась и принялась проворно взбираться по лесам ко мне. Люди внизу смеялись и даже аплодировали. Девочка подошла, глядя на меня с любопытством, и безмолвно протянула мне шляпу. Я взял ее за край полей, стараясь на коснуться загорелой руки, тощей и цепкой, как лапка обезьянки…

– Благодарю вас, мадемуазель, – вежливо произнес я, слегка поклонившись. Внизу громко расхохотались.

Девочка широко улыбнулась – на этот раз мне – и продолжала стоять, опустив руки, как будто не знала, что делать дальше. Я аккуратно надел шляпу, пошарил в карманах, вытащил монетку – явно ценнее, чем стоила эта маленькая услуга – и бросил ей. Девочка ловко поймала монетку, торопливо засунула в башмачок, а я вернулся к своим делам.

Однако девочка не ушла, а так и продолжала тихо стоять рядом и наблюдать за мной и за всей стройкой – сверху было хорошо все видно. Я то и дело подмечал ее взгляд, устремленный на мои руки. Не на маску… Хотя, может быть, ей просто нравился блеск черной жемчужины – наверно, даже в этой бессловесной замарашке дремала истинно женская любовь к блестящим безделушкам. Устав стоять, она невозмутимо уселась, подогнув тощие ноги, прямо на дощатый настил, и, наконец, задремала. Потом я спустился с лесов, а когда начало темнеть, кто-то растолкал ее и прогнал с верхотуры – чтобы ей не пришлось спускаться в темноте, что с непривычки могло оказаться опасным.

После она еще появлялась на стройке – никто не понимал, что ее туда влекло, но вскоре ее уже стали считать чем-то вроде счастливого талисмана. Я и сам в приливе хорошего настроения мог перекинуться с кем-нибудь из подчиненных фразой – что-то сегодня ЛаЖуа не видно!

Мы звали ее ЛаЖуа. Не знаю, кто первым это придумал, но это имя ей необыкновенно подходило.

Многие делились с ней едой… Иногда она танцевала среди недостроенных стен, медленно кружилась, ритмично взмахивая руками, слушая музыку, ведомую только ей. Интересно, что это была за музыка? Или просто постоянный гул, смутно напоминающий рокот моря, который становится слышен, если сильно зажать руками уши?

* * *

Замок Лебедя
 

* * *

Я стоял над черным озером, держа в руках смычок и скрипку. Не удержался. Если кто-нибудь там, на поверхности земли и услышит эту музыку, ничего страшного. Среди рабочих уже ходили легенды о духах, живущих в подземельях. А кто-нибудь еще вспомнит старинные сказки, в которых волшебники звучанием музыки возводили дворцы… Мы строили Оперу, как-никак…

Стихла страстная ария, умолкла рыдающая скрипка, и теперь меня окружала тишина, нарушаемая лишь случайным плеском в воде, да шорохом по углам.

Я закрыл глаза, мне хотелось раствориться в пустоте вокруг, чтобы дыханье жизни не тревожило словно бы обнажившиеся, вылезшие наружу нервы. Этого было мало, я пнул ногой фонарь – он сорвался с каменного берега в воду озера. Но абсолютно темно не стало – я вдруг увидел в стороне желтый огонек.

Она сидела в тоннеле, отходящем от озера вглубь стены и выворачивавшем на поверхность. Рядом с ней стоял на земле фонарь, а она сидела, опершись локтями о колени, погрузив подбородок в ладони. Смотрела на меня. Просто смотрела, ведь слышать музыку она не могла. Или как раз могла? Может быть, какие-то из издаваемых скрипкой звуков и могли восприниматься ее ущербным слухом, но ведь не вся мелодия? Этого я тоже так и не узнал.

Я опустился на ступеньку рядом, и девочка вдруг осторожно прикоснулась к моему плечу, провела рукой по плотной ткани сюртука, словно погладила, а потом встала и ушла куда-то в темноту.

Мне пришло в голову, что она могла жить тут. Поэтому она и бродила по стройке – это был ее дом. Если поискать, может быть, еще отыщется в глухом углу жалкая подстилка и даже небольшой запас провизии, тщательно оберегаемый от крыс. Кто-то другой пришел бы в ужас, а я только подумал – а ведь здесь действительно можно жить. Я уже проводил здесь по много часов подряд, может быть, даже целые ночи… Конечно, подземелье требуется благоустроить. А почему бы и нет? – здесь на озере хватит места, чтобы построить целый дом! Интересная, кстати сказать, задачка для архитектора. И пусть живет себе. Только ее сначала надо отмыть и одеть во что-то приличное… И что она будет делать дальше – прилично одевшись? Жить охотой на местных крыс?

Мне пришло в голову, что она могла жить тут. Поэтому она и бродила по стройке – это был ее дом. Если поискать, может быть, еще отыщется в глухом углу жалкая подстилка и даже небольшой запас провизии, тщательно оберегаемый от крыс. Кто-то другой пришел бы в ужас, а я только подумал – а ведь здесь действительно можно жить. Я уже проводил здесь по много часов подряд, может быть, даже целые ночи… Конечно, подземелье требуется благоустроить. А почему бы и нет? – здесь на озере хватит места, чтобы построить целый дом! Интересная, кстати сказать, задачка для архитектора. И пусть живет себе. Только ее сначала надо отмыть и одеть во что-то приличное… И что она будет делать дальше – прилично одевшись? Жить охотой на местных крыс?

* * *

Замок Лебедя
 

* * *

Она по-прежнему появлялась на стройке от случая к случаю, и у нее возникла странная привычка – уж если она заходила в будущую Национальную академию музыки, то держалась поближе ко мне. Окружающие беззлобно посмеивались, а я относился к ней, примерно как к любимой обезьянке ханум – забавному и немного жалкому зверьку. Та обезьянка тоже так и тянулась ко мне, как и многие животные.


Пару раз мне удалось заманить ЛаЖуа на нижние уровни подземелья, к озеру, и там я снова играл и даже пел – ради эксперимента. Ничто так и не показало мне, что она слышала меня, ей просто почему-то нравилось за мной наблюдать. Может быть, в силу моего необычного облика – очень высокий рост, нескладная фигура, маска… руки. По крайней мере, вид моих рук не вызывал у нее отвращения. Хотя, надо признать, они были лишь ненамного костлявей ее собственных птичьих лапок.

Однажды, когда я положил на стол пачку чертежей, сердито втолковывая что-то подчиненному, ЛаЖуа подошла совсем близко и робко потянула к себе один лист. Не желая отвлекаться, я позволил ей стащить его и, не глядя, сунул ей в руки карандаш.

Уже через несколько минут я хватился чертежа, огляделся и увидел, что моя «обезьянка» опять сидит на голых досках и выводит что-то прямо поверх чертежа, высунув от старательности язык. Она не догадалась перевернуть лист и рисовать на чистой стороне…

Я покачал головой, подошел к ней и застыл на месте, узнав в ее рисунке себя… Конечно, нетрудно изобразить маску – невыразительное, недвижное подобие лица – как и черный костюм, и шляпу с полями, но и это надо суметь. А главное – она смогла уловить и отразить на бумаге движение рук. Я сам не замечал за собой, что, увлекшись чем-то, очень живо жестикулирую, а тут обратил внимание… Может быть, все дело было в том, что никому никогда и в голову не приходило, нарисовать мой портрет. И в первую очередь – мне самому.

Я наклонился к ней, и ЛаЖуа заметила меня. Резко вскочив, прижимая к груди рисунок и карандаш, она убежала.

Почти вся ночь ушла на восстановление чертежа – тем более что я никак не мог сосредоточиться на работе. Очень мешало странное и слегка тревожное ощущение, что ЛаЖуа нельзя более воспринимать как милого и неразумного зверька.

* * *

Замок Лебедя
 

* * *

– Ваша поклонница? – усмехнулся архитектор, забирая у меня рисунок, на котором был изображен рабочий, обедающий в пустом проеме будущего окна. Обычно ЛаЖуа прибирала свои рисунки и уносила куда-то, но иногда отвлекалась, теряла к ним интерес и забывала. Рисовала она довольно схематично, однако у нее был редкий талант подмечать характерные особенности внешности или движения и передавать их на бумаге, делая своих персонажей очень узнаваемыми. Из нее получилась бы неплохая карикатуристка.

Я посмотрел на архитектора совершенно невыразительным взглядом.

– Я возьму это, покажу кое-кому, – Он аккуратно положил лист в папку и ухмыльнулся. – Вы ее, часом, удочерить не собираетесь?

– Удочерить? – растерянно переспросил я.

– Я пошутил, – ответил он, дернул рукой, словно собирался хлопнуть меня по плечу, но вовремя сдержался – как и другие, он избегал прикасаться ко мне – и только добавил, – Будьте осторожны.

– В чем? – снова переспросил я – его шутка настолько меня ошарашила, что я все еще соображал исключительно плохо.

– Мало ли какая зараза может быть у вашей подружки, – пожал он плечами.

Удочерить. Конечно, это могла быть только шутка. Я никогда даже не задумывался о том, как бы это было – иметь своего ребенка. Быть чьим-то отцом… Ведь действительно, можно просто взять себе чужое дитя. Заботиться о нем… Обучать… И обеспечить ночными кошмарами на всю жизнь, а то и психическими отклонениями, позволив разок увидеть мое лицо.

Быстро темнело. Наступил вечер, люди расходились по домам. Я огляделся в поисках ЛаЖуа, и она оказалась совсем рядом – таращилась в медленно заходившееся синью небо, словно наблюдала интереснейший спектакль.

Я в очередной раз поймал себя на том, что невольно морщусь под маской и стараюсь не подходить к ней совсем близко. Кисловатый запах давно немытого тела безумно раздражал меня, а ведь поначалу я совершенно не обращал на него внимания. Но одно дело – обезьянка, совсем другое – человеческое существо, способное на творчество.

Повелительным жестом я поманил ее к себе. Если бы я мог приказать ей, она пошла бы за мной хоть в ад, но с ЛаЖуа я был лишен возможности использовать свой чарующий голос. Однако взмаха руки оказалось достаточно – она послушно подошла, и я крепко взял в свои длинные затянутые в перчатку пальцы ее тонкую, цепкую руку.

Мы быстро дошли пешком до моего жилища – она без труда подлаживалась под мой широкий шаг, с любопытством озиралась, а посматривая в мою сторону, улыбалась своей приветливой, веселой улыбкой.

Моя тогдашняя квартира не отличалась роскошью обстановки – я считал ее временным пристанищем и, в любом случае, почти постоянно находился на стройке, зато там имелась большая ванна, и я надеялся, что ЛаЖуа как-нибудь сама разберется, что с ней делать. Я знал, что хозяйка дома потеряла дочь на пару лет младше, чем ЛаЖуа, но уличная девчонка была совсем миниатюрной и очень худой, так что мне удалось без труда раздобыть для нее приличную одежду. А потом оставалось только убедить ее жестами, что ее лохмотьям самое место в печке. Мне показалось, что она все поняла, так что я оставил ее наедине с горячей ванной и убрался в свой кабинет.

Хозяйка раздобыла для нас ужин. Я не хотел есть, но она наверняка была голодна, даже если кто-то подкормил ее на стройке. А что мне делать с ней потом? Вправду что ли оставить ее при себе? Пусть даже она недоразвита умственно, это живое, теплое существо, и она прикасалась ко мне… через ткань или кожу перчатки. Но мои руки она видела, может быть, увидеть мое лицо для нее не будет таким уж страшным испытанием?

Я медленно стянул – если не сказать, содрал – перчатки. Поздно спохватился. Нужно было надеть их пару дней назад, когда ярко светило солнце. Теперь язвы открывались буквально на глазах, кожа сочилась бесцветной жидкостью – хоть залезай на неделю-другую в подземелье, чтобы и не высовываться на поверхность. Какие уж тут дети… Я всегда был один и не умею жить иначе. И мое прошлое еще когда-нибудь напомнит о себе – возможно, неожиданно и жестоко…

Она робко вошла в кабинет, немного ношеный костюм был ей даже великоват. Впервые я внимательно оглядел ее – ее трудно было назвать красивой или даже симпатичной. Во всяком случае, пока она не улыбалась. В ее тощей фигурке, да и в лице с грубоватыми чертами пока еще не было ничего от женщины, ее вполне можно было принять за мальчишку, если бы не юбка.

Поужинав – я только наблюдал за ней, прикидывая, можно ли научить этого дикого зверька манерам цивилизованного человека – она подошла ко мне и бесцеремонно уселась на край письменного стола. Так она могла смотреть на меня сверху вниз. У меня возникло инстинктивное желание спрятать куда-нибудь с глаз подальше сложенные на коленях руки. Тем более что от легкого волнения они тут же покрылись холодным потом, блестящим при свете свечи. Я надеялся, что ей не придет в голову попытаться сдернуть с меня маску. Но нет, она бы не посмела. Она просто сидела, опершись рукой о поверхность стола, изогнувшись каким-то грациозным и по-взрослому женственным движением. Смотрела и молчала, не двигаясь.

Я достал из ящика стола партитуру оперы. Под куполом черепа опять нарастала новая мелодия, на этот раз до неприятного беспокойная. Больше всего мне хотелось сбежать сейчас в подземелье и играть… играть хоть до рассвета. Здесь у меня не было такой возможности – живо выставят из квартиры. Даже люди, с пониманием относящиеся к творчеству, не оценили бы пения поистине дьявольской скрипки в ночную пору…

Я не знал, что делать с ЛаЖуа, и ее присутствие уже начинало раздражать меня. Может быть, она могла бы тихо рисовать что-нибудь в стороне, как обычно? Я поднял на нее глаза, собираясь предложить ей бумагу, и вдруг девочка протянула руку и провела кончиками пальцев по гладкой щеке маски. Я невольно напрягся, но девочка опустила руку – вполне возможно, что она всерьез считала маску моим настоящим лицом. Изогнув губы в своей всегдашней улыбке, она принялась расстегивать пуговицы жакета, и я не успел прийти в себя от неожиданности, как в дрожащем свете блеснула еще даже не девичья грудь…

Резким движением я запахнул на ней одежду, резким настолько, что она испуганно соскочила со стола и все так же молча смотрела на меня, не понимая, что она сделала не так… А у меня было большое желание от души оттрепать ее за уши. Хотя она-то ни в чем не была виновата. Скорее, следовало бы поймать того, кто сделал ее такой, и не за уши, а убить на месте. В лучших традициях любимой супруги персидского шаха. Вот только, возможно, пришлось бы убить очень многих…

И страшнее всего мне показалось ее искренне изумление. Не стоило возмущаться – как она могла вообразить?! Она ничего не воображала, она делала то, что считала естественным. Нормальным. И я не должен был чувствовать себя оскорбленным, и мое уродство для нее не существовало. Пока не существовало, по крайней мере. Ведь, когда я набросил одежду на ее обнаженное плечо, она болезненно дернулась, ощутив прикосновение моей кожи – ледяной и влажной.

Я медленно поднялся на ноги, когда я стоял, ее лицо находилось где-то на уровне моего живота. Она смотрела снизу вверх без малейшего страха, но и без обычной своей улыбки, и, несмотря на отсутствие грязных разводов на щеках и замурзанных лохмотьев, вид у нее был до невозможности жалкий… да и у меня, пожалуй, не лучше.

Она неуверенно протянула руку, едва не коснувшись моего тела, но я быстро перехватил ее за шкирку, не желая знать, что еще придет ей в голову, и вывел ее из кабинета в спальню. Она тихо сидела там некоторое время, а потом заснула на моей постели, прямо в своей новой одежке, скинув только башмачки. А я еще долго работал над обеими своими операми – музыкой и зданием, и, в конце концов, меня тоже сморил сон прямо за столом.

Когда я проснулся, в окна уже заглядывало солнечное – будь оно неладно – утро, а ЛаЖуа испарилась, как будто ее и не было. И я даже вздохнул с облегчением… Я ведь не знал, что больше ее не увижу.

* * *

Замок Лебедя
 

* * *

Видимо, весь день хозяева разрывались между требованиями морали и жадностью – я щедро платил за квартиру – но вечером все-таки заявились ко мне в праведном гневе и потребовали, чтобы я покинул их дом. А что они, спрашивается, должны были думать, если мужчина с более чем необычными повадками приводит вечером домой бродяжку с улицы… тем более, если он урод. Монстр… Для них все было очевидно.

Я был готов к этому и даже не злился на них, просто тотчас же собрал вещи. Хозяин явно растерялся, и мне пришло в голову, что все его праведное возмущение было продиктовано той же жадностью. Он рассчитывал выманить у меня лишние деньги в обмен на обещание молчать.

Нет уж, благодарю покорно. Уж лучше я проведу ночь на улице. Или в подземелье Оперы, где можно будет хотя бы тихо подумать…

ЛаЖуа я больше никогда не видел. Не знаю, что с ней сталось, но больше она не приходила ни на стройку, ни на озеро. И ни разу больше рабочие не упоминали о ней – по крайней мере, при мне. Кто-нибудь наверняка видел, как мы ушли тогда вдвоем. Но, что бы они ни думали, с тех пор судьба ЛаЖуа стала запретной темой.

На стройке ко мне относились более-менее доброжелательно. Боялись, конечно, но в то же время искренне уважали. Это отношение так и не изменилось. И очень скоро воспоминания о ЛаЖуа были вытеснены тяжелым трудом и повседневными заботами, ушли в землю с опавшей листвой и осенними дождями. Лишь иногда они приходили ко мне вместе с неясной мелодией – перезвоном маленьких серебряных колокольчиков – которую я не премину записать когда-нибудь. Попозже…

* * *

Замок Лебедя
 

5.

Эрик сидел в кресле, глядя в пустоту. Маски на нем не было, сюртук и пальто лежали поверх небольшого саквояжа. Вечером стало темно, только смутно светлели рукава сорочки, да бледное лицо; пальцы машинально дергали и тянули кольцо, пытаясь снять его с мизинца, но никак не удавалось провести его через сустав. И как он только сумел натянуть это кольцо тогда, много лет назад? Может быть, потому что руки были влажными… Сейчас его кожа оставалась совершенно сухой и шершавой – не о чем было волноваться… Завтра он покинет этот городок, неприветливый, как и весь остальной мир. Хватит.

Он прекрасно понимал, почему застрял здесь, в глуши. Это не был очередной причудливый каприз больного рассудка – это был точный расчет. Медленный и изощренный способ самоубийства. И что еще оригинальнее – без малейших гарантий на успех. Он не был уверен, идут ли охотники по следу. Но он верил в их упорство. Они все-таки добрались сюда, столько лет спустя… И они охотились как-никак за Эриком, Ангелом Смерти…Это должны были быть серьезные люди…

Но теперь с этим покончено. Завтра он уезжает, чтобы жить дальше, уезжает домой. Домой – это во Францию, в Париж, в Оперу… в подземелье под ней. Вот что, оказывается, значит «домой». А ведь верно – там можно жить, на берегу Аверна, как он назвал подземное озеро, можно построить дом, самое удивительное архитектурное творение, какое только способно создать его воображение. И не будет изумленных взглядов. Его никто не увидит – Эрик позаботится о смертоносных ловушках на пути. Там можно будет играть на скрипке, на арфе или органе в любое время, когда захочется. И музыка… там она непременно вернется, и он сможет продолжать писать – откуда-то он знал это.

Не то, чтобы на него благотворно подействовало общение со старым священником – он ведь так и не дал бедняге слова сказать! – но, так или иначе, атмосфера этой маленькой, забытой всем миром церквушки успокоила его истерзанную душу и вернула к реальности. Именно здесь ему пришло в голову, что из-за мелких ссор и недовольства не стоит отрываться от работы, которая так много значила для него. И тогда можно будет, наконец, остановиться и полностью посвятить себя главному делу его жизни… Ему даже захотелось поднести этой церкви какой-нибудь дар – пусть висит на стене, среди экс вото… отмечая особый момент в жизни заезжего авантюриста и музыканта. Священник поймет, и ему будет приятно. Вот хотя бы кольцо – оно не заключало в себе таких воспоминаний, с которыми тяжело было бы расстаться, однако, проведя на мизинце Эрика около десяти лет, стало почти что частью его самого, почти срослось с его плотью. Подойдет в самый раз. Если только удастся его содрать…

Внезапно Эрик застыл, напряженно вслушиваясь в тишину… Вот именно – в доме было на удивление тихо. Тихо настолько, что этого просто не могло быть!

И музыкант понял, что опоздал с отъездом. Он не думал, что преследователи настолько обнаглеют, а теперь на его совести еще чья-то смерть.

Он медленно поднялся с кресла, повернулся к двери. Хотя опасности с тем же успехом можно было ждать и со стороны окна. Он знал, что эти господа умеют двигаться так же ловко и бесшумно, как и он сам.

Следовало открыть дверь, спуститься вниз и выяснить причину давящей тишины. Этого от него ждали. А можно было собрать все оружие, затаиться в углу, спиной к стене, и ждать – когда-нибудь у кого-то из них лопнет терпение, или что-то произойдет… А можно было и по-другому…но стоило ли? В конце концов, разве не ради этой самой встречи, он сидел в этом городке?

Верное лассо уже скользнуло в ладонь, Эрик благодарно сжал тонкий шнур, словно дружескую руку, и бросил на пол. Пусть у него не будет никаких преимуществ, чтобы не было и соблазна ими воспользоваться. Эрик даже подумал, не сесть ли обратно в кресло и не вздремнуть ли на полчасика – пусть сами идут к нему, но снизу донесся глухой стук – видимо, кто-то вошел в дом, а следом – высокий, визгливый вопль, даже не разобрать, мужчина кричал, или женщина.

Эрик решил, что желание поиздеваться над преследователями может привести к лишним смертям на его совести, и шагнул к двери.

Он, не спеша, вышел в коридор, прикрыл за собой дверь, удивляясь, что все еще жив, и никто на него не напал. Вышел на лестничную площадку – дверь внизу была открыта, в помещение задувал холодный осенний ветер, кажется, даже со снегом, а на полу еще светил брошенный кем-то, но не разбившийся фонарь. Но что еще там было, внизу, Эрик не успел рассмотреть, так как сзади зашевелилось, зашуршало, очень сильные пальцы обхватили его тонкие запястья и завели за спину, а под ребра с правой стороны ткнулось лезвие кинжала.

Не убили сразу… не торопятся. Слишком долго они охотились за ним, чтобы убить быстро. Кроме того, они уже потеряли одного товарища. Его труп остался в глухом овраге неподалеку от Шванзее… Вместе с роскошным жеребцом – подарком Его Величества. Не слишком ли большая честь для убийцы – погибнуть рядом с прекрасным конем?

* * *