[Елена]

Глава 11. Пути Господни неисповедимы.


- Теперь я мать Беатрикс. – бесстрастно произнесла настоятельница. – Маргарита Глориа умерла 35 лет тому назад, в тот самый день, когда я приняла сан.
- Нет, Маргарита…умерла в тот день, когда решила отказаться от своего ребенка!
- Это был не ребенок…Это было дитя дьявола…
- Нет, это был самый обычный ребенок!
- Дьявол умеет отводить глаза.
- Послушайте…Но…если бы это был дьявол, то его царство уже бы давно наступило. Он бы не стал ждать все это время!
- Неисповедимы пути дьявольские.
- …пути господни…
- И дьявольские тоже. У него есть свой план. И мы не можем знать их.
- А зачем я вам это говорю…. – вдруг страшная догадка осенила Родерика. - Вы же сами знаете, что это был не дьявол? Вы же знаете…
- И что с того?
- Как? Вы прекрасно знаете, что вы бросили своего ребенка… И вам даже не жалко его?
- Жалость – это мирское чувство. Я не принадлежу миру. Я принадлежу Господу нашему.
- Но…разве Бог позволяет такое?
- Что именно?
- Предательство..предательство собственного ребенка…

Мать настоятельница ничего не ответила. Она спокойно и прямо смотрела на Родерика. Похоже, известие о том, что ее сын жив, не вызвало у нее никаких чувств. Этого Родерик не мог понять. Он ожидал чего угодно – радости, слез, ненависти… Чего угодно, но только не этого холодного равнодушия. Он впервые не мог подобрать нужных слов…

- Ваш сын… Вы не хотите увидеть его? Вы не хотите поговорить с ним?

- Зачем? – мать настоятельница была спокойна.
- Чтобы попросить у него прощения!
- За что?
- Как «за что»? - Она действительно не понимала, что наделала? Это не укладывалось в голове Родерика. – Вы не раскаиваетесь, что бросили своего ребенка?
- Нет. – просто ответила настоятельница.
- Как… – Родерик был растерян и поражен. – Как? Вы…Вы же..Вы же принадлежите Богу! Как вы можете жить с таким грехом на душе?
- Я давно раскаялась. Все грехи мне прощены.
- К-кем?
- Богом. Только Он имеет право на прощение.
- А как же Его творение? Творение, которое вы бросили на произвол судьбы? Неужели вы не хотите искупить свою вину перед ним?
- Я ни перед кем не виновата. – настоятельница чувствовала, что этот юноша инфернального вида начинает вызывать у нее раздражение своей горячностью и глупыми вопросами. Прости меня, Господи за это. – Я ни перед кем не виновата.
- Так вам даже не интересно, что стало с ребенком? Вам не интересно, чем он сейчас живет?
- Нет.
- Послушайте…он одинок…он очень страдает… Ему не нужны деньги…Ему не нужно ничего из этого бренного мира…Ему нужен только родной человек… Вы же единственный родной человек…
- Но, как я погляжу, вы достаточно печетесь о нем.
- Но я же не могу заменить ему вас! Пожалуйста… Я не прошу вас оставлять монастырь… Только поговорите с ним. Поговорите с ним, пожалуйста…Выслушайте его…Дайте ему совет… Ему так нужен совет. Ему нужен только один совет…И все…
- Нет.
- Вы действительно не мать, – покачал головой Родерик.
Его осенила страшная догадка.

- Гордыня! Вас терзала гордыня! Вы хотели для своего сына славы… нет, вы хотели славы для себя! Так слушайте! Он гений! Он композитор, архитектор, художник..он…он волшебник…он певец…он гений…он ангел. Он ангел во плоти. Но этот ангел на земле так страдает…
- Бог поможет ему.
- На том свете? А не слишком ли поздно?
- Чего вы хотите от мен?. – в голосе матери Беатрикс наконец-то прорезались нотки раздражения. Это уже хорошо – решил Родерик. Хоть какие-то чувства.
- Послушайте…но помогите ему… помогите хотя бы не как мать, а как посланница Господа нашего. Утешьте его в минуты печали его…
- Если на то будет воля Господня.
- То есть…
- Если Господь укажет мне, что я должна буду это сделать. Тогда я повинуюсь.
- Но…разве то, что я нашел вас… Разве в этом нет перста Его?
- Мне нужно знамение…
- Какое знамение? – Родерик ошалел от этого пустого диалога. – Какое знамение? Вы мать! Разве вы забыли это? А там, в сырых подземельях оперного театра страдает ваш сын. Вы слышите меня? Ваш сын разбивает руки в кровь в тщетном вопле о сострадании! Он блуждает во тьме в поисках своей души… А вы спокойно слушаете это? Как вы можете быть матерью, зная, что ваше дитя корчится от боли? Как вы можете быть матерью, спокойно выслушивая эти слова?
- Я мать-настоятельница! Я служу Богу! Я искупила свою вину!
- Перед кем? Перед Богом или перед Его творением?
- Не дерзите мне.
Родерик встал. Впервые в жизни ярость ослепила его.
- Ах, Вы - мать настоятельница? Вы – последняя инстанция? Вы – безгрешное существо? Тогда же каков ваш Бог? – прошипел он.
- Не богохульствуйте! – Встала и мать Беатрис. – Вы в храме!
- Ах, я в храме? Да? – он вскинул голову и размеренно и четко произнес:
Перед часовней, у ворот,
Куда никто войти не мог,
В тоске, в мольбе стоял народ,
Роняя слезы на порог.
Но вижу я: поднялся змей
Меж двух колонн ее витых, - он посмотрел прямо в глаза настоятельнице. Она побледнела.
И двери тяжестью своей
Сорвал он с петель золотых.
Вот он ползет во всю длину
По малахиту, янтарю,
Вот, поднимаясь в вышину,
Стал подбираться к алтарю. – его голос зазвучал во всю мощь.
Разинув свой тлетворный зев,
Вино и хлеб обрызгал змей...
Тогда пошел я в грязный хлев
И лег там спать среди свиней!
Последнее слово хлопнуло тяжелой дверью за его спиной.


Настоятельница стояла у окна и смотрела в след удаляющемуся юноше. Сын…ее сын жив… Ее узловатая рука гладила деревянную раму. Настоятельница перевела взгляд на руку… Да…когда-то эта рука была усеяна перстнями..Когда-то эту руку целовали парижские щеголи. Когда-то этой руки просили на коленях все знатные юноши…. Когда-то эту рука гладила бархат оперных лож…
…В тот вечер эта рука вцепилась в красную обивку в приступе боли. И под арию Роберта-Дьявола родился он. Немыслимо страшно. В тот вечер она вспомнила старую цыганку. Это дитя дьявола. Это новый Роберт-Дьявол. Она не хочет такого сына. Ей не нужен этот ребенок. Да, она много грешила. Но сейчас она возьмет на душу еще один грех. А потом смоет все очистительным покаянием.
Наутро же она пришла в цирк и швырнула в лицо цыганке пищащий сверток.
- Ты накаркала мне ЭТО.
Цыганка развернула ребенка. На ее бесстрастном лице, изборожденном морщинами, не дрогнул ни один мускул.
- Ты сама хотела этого. Я предупреждала. Ты хотела для ребенка славы. Но ты хотела ее ценой его счастья. У него будет слава. Ты оправдаешь свою фамилию, дитя гордыни.
- Я не хочу воспитывать урода. – резко ответила Маргарита. И это было именно так. Что бы ей сказали, если бы она появилась в свете с таким ребенком? С маленьким ангелочков, разряженным в шелка и бархат - да, но только не с этим… Нет. Лучше уж не иметь ребенка, чем такого…. Кроме того, она не испытывала сожаления и привязанности к нему.
- Мы все так или иначе уроды. Некоторые – на лицо, а некоторые – в душе. Этому ребенку нужно материнская любовь в большей степени, чем кому-либо другому.. – Цыганка подняла на Маргариту взгляд. Та выдержала его печальную тяжесть - …Но ты не сможешь дать ему любви. Ты никому никогда не давала любви. Ты дитя роскоши, гордыни…Ты дитя света. Того самого света, который погружен во тьму. Ты блуждаешь во тьме… Ты думаешь, что это дитя дьявола? Да, наверное, так оно и есть…Только этот дьявол – ты…
Маргарита рассмеялась:
- Как бы то ни было, но я сейчас вернусь в свой дом, а ты останешься здесь. И мы посмотрим, кто из нас блуждает во тьме.
Она развернулась, чтобы уходить. Разговор окончен, и она может начать все сначала. Ведь это так легко – начать все сначала! Надо только забыть о прошлом.
- А ребенок? – раздался за ее спиной тихий голос.
Маргарита оглянулась. Сморщенная цыганка прижимала к груди уродливого малыша.
- Вы с ним очень хорошо смотритесь. Но вот мой подарок ему.
Она бросила цыганке пару золотых.
- Это ему на славу.
И ушла.
- Vade in pace – были последние слова, которые она услышала.

На следующий день она сидела в церкви с графом ****** Шла утренняя служба. Граф что-то жарко шептал ей, склонившись к самому уху. Она, как всегда, не слушала его, рассеяно блуждая по лабиринтам собственных мыслей. Но вдруг одно-единственное слово обожгло ее.
- А если у нас будет ребенок…
Ребенок! Нет! Перед ее лицом вдруг снова встало то самое лицо. А если снова? Если опять? Как она сможет показаться в свете? Как она сможет сказать, что это ее ребенок? Она провела тонкими пальцами по своему лицу. Нет. Нет… Никогда. Ну нет… а то еще вдруг она станет такой же. Она! Ха! А может..может это был дьявол?
В ее уши проник голос священника.

…И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом…

Маргарита нервно пробежала пальцами по жемчужному ожерелью на шее, сорвала браслет с руки.

…сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. Ибо говорит она в сердце своем: Сижу царицею, я не вдова, и не увижу горести!..

Ха! Так вот она, слава ребенка! Она родила Антихриста!

…За то в один день придут на нее казни, смерть и плач и голод, и будет сожжена огнем, потому что силен Господь Бог, судящий ее…

Да? А может, эта казнь уже пришла? Этот жалкий уродливый пищащий комок и был ее казнью! Тогда как удачно она избавилась от него! Ха!
Граф отшатнулся от внезапно рассмеявшейся Маргариты.
- Что с вами? Что такое?

… И восплачут и возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара ее…

Маргариту увезли домой в истерике. Одну. Граф отказался присутствовать при этом. Весь вечер она металась в бреду. Когда же она открыла глаза, то первое, что увидела, было распятие на груди священника, который сидел рядом.
- Vade in pace, - сказало распятие голосом цыганки. Маргарита вздрогнула.
- Vade in pace..- мягко повторил священник.
- Вы…
- Да, дочь моя, вы говорили во сне и рассказали все. Я отпускаю вам грехи. Идите с миром.
- Но куда? – безучастно спросила Маргарита. – Куда? Это…Это был дьявол…Я мать дьявола..
- Нет… - покачал головой священник. – Но вы поступили не по-христиански.
- Да…да…
- Ваш ребенок…
- Да…
- Он ни в чем не виноват. Ребенок – это самое чистое существо в мире. Никто не может быть уродлив настолько, чтобы его никто не любил.
- Но…вы не видели его!
- Дочь моя, - мягко улыбнулся священник. – Души многих людей изъедены могильными червями смертных грехов. В них копошатся жирные личинки прелюбодеяния. Квакают жабы зависти. Жужжат навозные мухи гордыни. Разлагаются протухшие трупы алчности…
Маргариту затошнило.
- Дочь моя… Но даже такие люди достойны любви.
- Чьей?
- Бога. И если Бог любит твоего ребенка, то, как ты – мать – можешь не любить его?
- Но он такой страшный…
- Когда Иисус шел на Голгофу, он тоже был изуродован бичами и терновым венцом. Но ты ведь любишь его совсем за другое… Может, твой сын – святой мученик?

Площадь, где еще вчера стоял табор, была пуста. Только ветер гонял какие-то тряпки, да худая колченогая собака рылась в куче отбросов. Вот и все, тупо подумала Маргарита. Вот и все. Все вопросы решены. Куда теперь идти дальше? Обратно, в свет? «…и разорят ее, и обнажат, и плоть ее съедят, и сожгут ее в огне…»- застучало у нее в висках. Нет. Тогда…тогда… И в этот миг над Парижем проплыл колокольный звон. Тогда так.

И в тот самый миг, когда ее посвящали в сан, ей вдруг почудилось, что священник сказал ей голосом старой цыганки.
- Vade in pace

И эти долгие 35 лет ей казалось, что она нашла покой. Покой – без эмоций и чувств. Без любви и нежности. Без страстей, которые так разрывали ее всю жизнь. Первобытных страстей, которые заставляли ее в ярости бить бокалы об головы любовников и швырять в них канделябры… Истинных страстей, которыми она дышала и жила, которые заполняли все ее существо. Она жила и не жила. Счастлива ли она была? Не известно. Маргарита Глориа умерла в тот день, когда родилась мать Беатрикс. И сейчас мать Беатрикс, бесстрастная, железная мать Беатрикс, настоятельница монастыря, пыталась найти в себе следы Маргариты Глориа… Безуспешно. Тогда она копнула глубже..еще глубже…туда, где покоилась похороненная Маргарита Боннэ…Пятнадцатилетняя художница Маргарита Боннэ, которая умерла в тот день, когда родилась светская львица и куртизанка Маргарита Глориа. Маргарита? Ты здесь? Да. Да… Что же я наделала. Как я виновата… Как я виновата… Прости меня…Если сможешь… Эти слова отозвались резкой болью в сердце. Такой резкой и пронзительной. За 50 лет она успела забыть, что у нее есть сердце. А теперь оно напомнило о своем существовании такой резкой болью.
И мать Беатрикс, которая думала молитвами, строго спросила Маргариту Глориа:

…Quid sum miser tunc dicturus?
Quem patronum rogaturus,
Cum vix justus sit securus? …

И Маргарита, которая ни разу в своей беспутной жизни не была в церкви, потупила голову.
И тихий, дрожащий голос другой Маргариты, Маргариты, которая думала и мечтала своими черно-белыми рисунками…этот голос произнес:
…Qui Mariam absolvisti,
Et latronem exaudisti,
Mihi quoque spem dedisti.
Preces meae non sunt dignae,
Sed tu, bonus, fac benigne,
Ne perenni cremer igne….
Раскаяние…Волна раскаяния охватила ее. Кого именно? Маргариту взрослую, умудренную опытом и Парижем, женщину или Маргариту - ту девочку, впервые решившую стать властительницей дум, ценой продажи своего тела и души? Кто именно каялся в тот момент, кто именно взывал к Богу в этой тишине кельи? Мать Беатрикс не знала. Мать Беатрикс молча, бесстрастно, со стороны, наблюдала, как в ней страдает и мучается ее прошлое. Она давно убила в себе прошлое… Но теперь оно, кажется, вернулось. Оно пылало, оно требовало жизни… И оно требовало раскаяния. «Я давно уже раскаялась» - бесстрастно ответила мать Беатрикс на требования прошлого. Но кто именно страдал больше? Какая из Маргарит? Та, что пресыщенная, покинула свет..или та, которая ради бренной мимолетной славы этого самого света отказалась от возможно, вечной, но такой далекой славы художницы… И кто же из них сожалел о ребенке? Кто из них плакал над оставленным беззащитном ребенке? И плакал ли кто-то вообще? Нет. Нет. Каждая из них жалела только себя. Маргарита Боннэ жалела свой так и невостребованный талант. Маргарита Глориа жалела свою красоту. А мать Беатрикс жалела так некстати нарушенное благочестие….
…Удар колокола нарушил тишину. Три женщины прислушались. Звук плыл над монастырем - длинный, тягучий и непривычно высокий… Словно детский плач…Словно плакал ребенок…
И в тот же миг словно что-то оборвалось в душе матери настоятельницы… Из нее ушла обида…ушло разочарование..ушла неудовлетворенность..ушли так и неисполненные мечты… Она вспомнила, как плакал тот ребенок…Вспомнила те счастливые пять минут. Пять минут полного счастья. До того момента, как она увидела лицо мальчика. И мать Беатрикс – нет, просто Мать, вдруг поняла, ЧТО она наделала… ЧТО она сотворила… И именно Мать возопила из самой глубины души:

…Oro supplex et acclinis,
Cor contritum quasi cinis,
Gere curam mei finis….

…Mea culpa…mea culpa, Domine… Mea culpa!!!!!

- Abi in pace –произнес детский голос сверху.

Родерик сидел еще час в монастырской часовне. Он сидел, просто закрыв глаза, и думал. Сказать Призраку, что он нашел его мать или нет? Что это даст? И даст ли что-то? Воробей прыгал по каменному полу, на котором мозаикой был выложен лабиринт. Родерик водил пальцем по линиям лабиринта, то и дело упираясь в тупики. Воробей насмешливо косил карим глазом. Вот у кого точно не было проблем. Кшш! Воробей презрительно тряхнул крыльями. Мда…

- Скажу об этом завтра вечером – решил он. - Завтра вечером. Подожду до завтра. Ничего не случится, если я подожду один день.

Когда он выходил из монастырских ворот, резкий звук колокола заставил его оглянуться. Один…два…три… Requiem aeternam dona eis, Domine….Мать настоятельница умерла.