[Targhis]

* * *

Я покидал Париж в начале лета, совершенно не представляя себе, куда поеду, где остановлюсь, и что буду делать. Но жить в Париже дальше просто не представлялось возможным. Меня безумно раздражала активная деятельность барона Османа, как мне представлялось, более направленная на разрушение, чем на созидание. Старые кварталы города исчезали с лица земли, уступая место широким бульварам и сооружениям, служившим более к удовлетворению имперских амбиций, нежели художественного вкуса. И, что самое печальное, я чувствовал, что то же самое можно будет сказать о здании, возведению которого я посвятил в тот момент все свои силы и стремления.

Я отдал будущей Парижской Опере всего себя, однако, автором проекта являлся Шарль Гарнье, он вел строительство, и я во многом был с ним не согласен.

Рабочие также постоянно раздражали меня, я не мог выносить их тупость и медлительность… право, строить дворцы для персидского шахиншаха, или турецкого султана было неизмеримо легче! Там я мог в любой момент дать волю неудержимой ярости, всегда готовой захлестнуть разум кровавым туманом… Те, кто были у меня под началом, имели все основания опасаться за свою жизнь, и потому не решались прекословить. Кончилось это все, правда, тем, что мне пришлось покинуть Восток с поспешностью, явно не приличествующей ува-жающему себя мастеру… Не скажу, что бежал оттуда, пожав хвост, однако, я оказался кое-кому кое-чем обязан и вынужден связать себя не очень удобной при моем образе жизни клятвой…

Но теперь я работал в Париже. И данная моему спасителю клятва, да и остатки здравого смысла, напоминавшего о себе в минуты просветления, не позволяли мне поднимать руку на представителей рода человеческого, не привычных иметь дело с безумным монстром, скорым на расправу. Иногда мне казалось, что я быстрее и лучше построил бы Оперу в одиночку!

Время от времени я спускался вниз, в глубокий котлован под стройкой, в который мы ухитрились заключить подземное озеро – неожиданно обнаружен-ную воду, которая едва не сорвала нам все строительство. Это была моя идея.

Я бродил в гулком пустом пространстве над черной водой, где компанию мне составляли только слепые рыбы, да крысы, суетившиеся в углах. Там я был один, и мне было хорошо. Спокойно. Мертвецу, даже живому мертвецу всего уютнее в могиле, под землей…

Я спускался туда, если чувствовал, что могу быть опасен для окружающих, а для мощных двойных стен, способных удержать напор воды, моя злость ниче-го не значила, я только расшибал порой о неприступный камень руки или пле-чи. А иногда я уходил туда, когда меня захлестывала неудержимая волна вдохно-вения, и я метался у подземных вод, бродил туда и обратно, отмеряя бесконечные лье широкими шагами, сжимая костлявыми дланями едва прикрытый мертвенной плотью череп, слыша отчаянные и дерзкие аккорды моей музыки.

И оттуда, снизу я как будто видел… видел будущее в ало-золотом убранстве роскошного дворца. Видел, как ее могли бы играть… Мою оперу… В моем храме музыки…

У меня всегда было чересчур развитое воображение. То, что рождалось в темных глубинах моего истерзанного сознания, никогда не будет исполнено на публике. Никогда. Услышав эту музыку, человек может мгновенно повзрослеть или состариться. Она пылает ярче адского пламени…
Короче говоря, обстановка на стройке очень плохо сочеталась с моим душевным состоянием. Да и ЛаЖуа, ma petite gamine, совсем пропала, и я не рассчитывал увидеть ее снова.

И вот, я покидал Париж, письменно распрощавшись с Шарлем, оставив ему подробные указания – последует ли он им, его дело – не имея перед собой определенной цели. В последний раз окинув взглядом стройку, я направился к бульвару Мадлен и величественной церкви классического стиля, возвышавшей-ся в конце его. Мне хотелось посмотреть… Да, я так и знал – там проводилось венчание. Кто-то знатный или просто очень богатый.

У Мадлен всегда проходили пышные венчания. Одно время я жил совсем рядом – старался подыскать квартиру недалеко от стройки – и мне довелось наблюдать несколько свадеб… Меня завораживал этот ритуал.

Я проскользнул во внушительный античный храм, украшенный восхити-тельной колоннадой коринфского ордера, и встал в стороне, жадно всматрива-ясь в лица жениха и невесты.
В юности я перевидал множество цыганских свадеб – первые из них я на-блюдал сквозь прутья клетки, запертый подобно занятному, но опасному зверю. И тогда я всерьез полагал, что и мне это когда-нибудь предстоит. Я был юн и наивен. Мне казалось достаточным исправить это непостижимое недоразумение и вырваться из-за решетки, а там все будет, как у всех. Мне казалось, что любовь, жена, семья непременно полагаются каждому мужчине, что это так же неизбежно, как сам процесс взросления… Прошло не так уж много времени, и я стал участвовать в их обрядах как равноправный член сообщества. И прекрасно знал, что никогда в жизни не смогу ни одну женщину назвать своей…

И теперь я разглядывал профиль девушки-невесты, пытаясь понять, любовь руководит ею или расчет. Жених был высок, одет в синий мундир – военный. Нос сломан, на щеке глубокий рубец. Определенно не красавец. Если это любовь, то что движет девушкой, почему она тянется именно к нему, подобно цветочному бутону к солнцу? Если же расчет – то что заставило ее пойти на этот брак? Страх перед жизнью? Ответственность перед близкими? Я боготво-рил бы свою жену… Но, как видно, все мои способности и нерастраченные чувства не перевесят ужаса, который вызывает мое лицо. Женщины не раз теряли сознание, увидев его. Да и не только женщины…

У меня тяжелый взгляд – девушка встревоженно оглянулась. Я быстро от-вернулся – белая маска с темными провалами глазниц могла испугать ее.

Я вышел из церкви, а в голове отдавалась мелодия, не новая, но так и не записанная… Kyrie Eleison… Это могла бы быть прекрасная свадебная месса.

Я снова и снова старался забыть ее. Мне не услышать, как ее играют у Мадлен, за этой стройной коринфской колоннадой… на моей свадьбе. Мне она была не нужна. Только лишняя боль. Интересно, только я способен с таким сладострастием постоянно истязать собственную душу, или это и в человече-ской природе?

Я уезжал из Парижа, не рассчитывая вернуться…

* * *