[Targhis]

* * *

Я помню, как она подошла однажды, когда я склонялся над чертежами. Ее безмолвная стража застыла при входе в мое логово – мы никогда не бывали наедине, об этом позаботился шах. Однако у двух евнухов-стражей были вырезаны языки – об этом позаботилась сама ханум.

Это была очень тонкая, миниатюрная женщина, ее макушка доставала мне где-то до середины груды. Агатово-черные оленьи глаза влажно блестели над вуалью. Впрочем, глаза у нее блестели всегда, по крайней мере, в моем обществе, и в них сияло безжалостное и неиссякаемое детское любопытство.

– Эрик? Ты занят, mon cher? – с нежностью произнесла она. Ханум было не чуждо стремление к образованию, и она усердно учила французский язык.

– Для вас я никогда не занят, госпожа моя, – я выпрямился, подавив тяжелый вздох. Раньше этот маленький монстр в обличье хрупкой и прелестной женщины забавлял меня, но с некоторых пор выносить ее присутствие было все тяжелее.

Она медленно прошлась по мастерской, с интересом оглядываясь, пока я стоял, вытянувшись в полный рост, так же недвижно и безмолвно, как и два несчастных у входа, следив-ших за мной напряженными взглядами, как будто я мог внезапно броситься на их повелительницу.

Она взяла любопытными тонкими ручками скрипку, подержала ее, потом без всякого почтения опустила – почти бросила – на место. Я непроизвольно дернулся, но задавил в себе глухую злость, стиснув под маской зубы.

– Мне нужен мой Ангел, – объявила она, и в глазах ее мелькнула озорная улыбка. Озорная и злая улыбка. Я ждал продолжения. Это была наша вечная игра – мы не видели лиц друг друга, нам обоим оставалось только угадывать их выражение по глазам. Смею надеяться, что по моим глазам, глубоко упрятанным в прорези маски, много не прочтешь. Но и ее мысли обычно оставались непостижимы для меня. Я никогда не понимал женщин.

– Я к вашим услугам, моя госпожа, – наконец, сообщил я, чувствуя, что она может молчать до бесконечности, не испытывая ни малейшей неловкости. Она подошла вплотную и смотрела мне в лицо, запрокинув голову.

– Мой супруг заключил пари с послом турецкого султана, – Снова зазвучал ее глубокий грудной голос. – Ты ведь не допустишь, чтобы он проиграл?

– Пари? – Я выжидательно уставился на нее.

– Тебе снова придется выступать на арене, – Она перешла на арабский, во французском ей не хватало слов. – Ты ведь у нас мастер… – Ханум отвернулась и принялась переби-рать инструменты на столах, продолжая говорить. – Шахиншах поспорил, что ты уложишь пятнадцать противников подряд. Как всегда, твое лассо против джамбий и копий, – Она снова повернулась в мою сторону. – Это я ему посоветовала.

– Пятнадцать человек, – тупо повторил я.

– Только не говори, что это невозможно, потому что для моего Ангела нет невозможного, – Ханум явно улыбалась под вуалью. Сбросив с низкой скамеечки кипу чертежей, она грациозно присела, расправив складки тонких шелковых шаровар.

Я по привычке скрестил руки на груди.

– Пятнадцать человек… И это все будут осужденные на казнь преступники? Их что, заранее приберегали на такой случай?

– Какая тебе разница, кто они будут? – несколько резковато произнесла женщина. – Ты Ангел Смерти. А разве смерть выбирает?

Я кивнул.

– Это будут мужчины достаточно сильные и ловкие, чтобы смотреть было интересно, – невозмутимо продолжала она. – И каждый из них будет убежден, что сразивший тебя получит пухленький кошелек с драгоценными камнями и золотом. Поверь, некоторые даже вызвались на это сами, – Она издала короткий злой смешок.

– Убеждены? – переспросил я. – А что же на самом деле ждет того несчастного, который сумеет меня…

– Ты полагаешь, это возможно, мой Ангел? – рассмеялась она. – Во всяком случае, на-сладиться богатством ему не придется. Тому, кто одолеет нашего мастера, будет оказана огромная честь – принять смерть в поединке с его верной ученицей. От той же самой петли.

– Понятно, – произнес я. – И что-то мне подсказывает, что оружия у него уже не будет…

– Разумеется! – Она даже хлопнула в ладоши от восторга. – Впрочем, что об этом говорить? Ты победишь. Условия пари – все должны быть мертвы, и ни капли крови на полу арены. Там будут европейцы. Мы подумали, что европейцы могут не оценить твою замечательную зеркальную комнату…

Да уж, в наш просвещенный век… Могут и не оценить…

– Но я надеюсь, что ты споешь им после выступления?

– Непременно, – с готовностью кивнул я. – Непременно спою, если только не проиграю ваше пари… Но тогда уж не взыщите.

Женщина звонко рассмеялась и встала со скамьи. – Ты не увидишь меня, мой Ангел, но имей в виду – я тоже буду смотреть, как ты выступаешь, и надеюсь увидеть твой триумф.

– Да, моя госпожа, – слегка поклонился я.

Она удовлетворенно кивнула, небрежно перешагнула через груду бумаг, сброшенных на пол, наступив на один из чертежей, и удалилась, подав знак страже следовать за ней.

Я опустился на одно колено и принялся собирать и раскладывать по порядку листы бумаги. Как ни парадоксально это звучит, я не хотел бы оказаться на месте человека, которому удалось бы убить меня – ханум быстро научилась кидать петлю, однако ей не хватало силы на то, чтобы одним страшным рывком придушить жертву, а то и сломать ей шею. Да она и не стремилась к этому. Ханум убивала медленно, и в ее глазах при этом сияло все то же нескончаемое любопытство…

Собрав чертежи, я постоял несколько мгновений, держа их перед собой, а потом вне-запно отпустил, листы с сухим шелестом снова упали на пол, рассыпавшись веером, а я опус-тился на ту же самую скамью. Для меня она была слишком низкой, острые колени оказались на уровне груди. Я оперся о них локтями и обхватил ладонями голову. Я вдруг понял, что хочу немедленно убраться отсюда. Нет, не потому, что боялся за свою жизнь – перспектива погибнуть и проиграть тем самым шахово пари была даже в чем-то соблазнительна. И не потому, что во мне проснулось милосердие, и мне не хотелось убивать этих мужчин, пусть даже заслуживших смерть, но ни в чем не повинных передо мной… Мне все это просто до смерти надоело. Надоело выполнять капризы порочной женщины, с еще более больным рассудком, чем у меня самого. Надоело потакать ее венценосному супругу, изобретая для него хитрые устройства для подслушивания и подсматривания. На самом деле, единственной причиной, по которой я не собрал вещи в тот же момент и не уехал куда глаза глядят, был мой дворец. Он был почти достроен, завершить его могли и без меня, но я должен был увидеть его в тот день, когда все работы будут закончены, когда строительные леса не будут искажать его бла-городный облик, немного нетрадиционный, немного волшебный, но прекрасный…

Никто при дворе, кроме самого шахиншаха, не верил в то, что фокусник и певец сумеет довести до конца эту работу… Мне было безразлично, что обо мне говорили. Я строил этот дворец для себя самого и не мог бросить его, не закончив…

Я наклонился, не поднимаясь со скамьи, и снова подобрал чертежи, а потом встал, положив их на скамью, и тщательно осмотрел свое верное лассо…

* * *