[Targhis]

* * *

– Ваша поклонница? – усмехнулся архитектор, забирая у меня рисунок, на котором был изображен рабочий, обедающий в пустом проеме будущего окна. Обычно ЛаЖуа прибирала свои рисунки и уносила куда-то, но иногда отвлекалась, теряла к ним интерес и забывала. Рисовала она довольно схематично, однако у нее был редкий талант подмечать характерные особенности внешности или движения и передавать их на бумаге, делая своих персонажей очень узнаваемыми. Из нее получилась бы неплохая карикатуристка.

Я посмотрел на архитектора совершенно невыразительным взглядом.

– Я возьму это, покажу кое-кому, – Он аккуратно положил лист в папку и ухмыльнулся. – Вы ее, часом, удочерить не собираетесь?

– Удочерить? – растерянно переспросил я.

– Я пошутил, – ответил он, дернул рукой, словно собирался хлопнуть меня по плечу, но вовремя сдержался – как и другие, он избегал прикасаться ко мне – и только добавил, – Будьте осторожны.

– В чем? – снова переспросил я – его шутка настолько меня ошарашила, что я все еще соображал исключительно плохо.

– Мало ли какая зараза может быть у вашей подружки, – пожал он плечами.

Удочерить. Конечно, это могла быть только шутка. Я никогда даже не задумывался о том, как бы это было – иметь своего ребенка. Быть чьим-то отцом… Ведь действительно, можно просто взять себе чужое дитя. Заботиться о нем… Обучать… И обеспечить ночными кошмарами на всю жизнь, а то и психическими отклонениями, позволив разок увидеть мое лицо.

Быстро темнело. Наступил вечер, люди расходились по домам. Я огляделся в поисках ЛаЖуа, и она оказалась совсем рядом – таращилась в медленно заходившееся синью небо, словно наблюдала интереснейший спектакль.

Я в очередной раз поймал себя на том, что невольно морщусь под маской и стараюсь не подходить к ней совсем близко. Кисловатый запах давно немытого тела безумно раздражал меня, а ведь поначалу я совершенно не обращал на него внимания. Но одно дело – обезьянка, совсем другое – человеческое существо, способное на творчество.

Повелительным жестом я поманил ее к себе. Если бы я мог приказать ей, она пошла бы за мной хоть в ад, но с ЛаЖуа я был лишен возможности использовать свой чарующий голос. Однако взмаха руки оказалось достаточно – она послушно подошла, и я крепко взял в свои длинные затянутые в перчатку пальцы ее тонкую, цепкую руку.

Мы быстро дошли пешком до моего жилища – она без труда подлаживалась под мой широкий шаг, с любопытством озиралась, а посматривая в мою сторону, улыбалась своей приветливой, веселой улыбкой.

Моя тогдашняя квартира не отличалась роскошью обстановки – я считал ее временным пристанищем и, в любом случае, почти постоянно находился на стройке, зато там имелась большая ванна, и я надеялся, что ЛаЖуа как-нибудь сама разберется, что с ней делать. Я знал, что хозяйка дома потеряла дочь на пару лет младше, чем ЛаЖуа, но уличная девчонка была совсем миниатюрной и очень худой, так что мне удалось без труда раздобыть для нее приличную одежду. А потом оставалось только убедить ее жестами, что ее лохмотьям самое место в печке. Мне показалось, что она все поняла, так что я оставил ее наедине с горячей ванной и убрался в свой кабинет.

Хозяйка раздобыла для нас ужин. Я не хотел есть, но она наверняка была голодна, даже если кто-то подкормил ее на стройке. А что мне делать с ней потом? Вправду что ли оставить ее при себе? Пусть даже она недоразвита умственно, это живое, теплое существо, и она прикасалась ко мне… через ткань или кожу перчатки. Но мои руки она видела, может быть, увидеть мое лицо для нее не будет таким уж страшным испытанием?

Я медленно стянул – если не сказать, содрал – перчатки. Поздно спохватился. Нужно было надеть их пару дней назад, когда ярко светило солнце. Теперь язвы открывались буквально на глазах, кожа сочилась бесцветной жидкостью – хоть залезай на неделю-другую в подземелье, чтобы и не высовываться на поверхность. Какие уж тут дети… Я всегда был один и не умею жить иначе. И мое прошлое еще когда-нибудь напомнит о себе – возможно, неожиданно и жестоко…

Она робко вошла в кабинет, немного ношеный костюм был ей даже великоват. Впервые я внимательно оглядел ее – ее трудно было назвать красивой или даже симпатичной. Во всяком случае, пока она не улыбалась. В ее тощей фигурке, да и в лице с грубоватыми чертами пока еще не было ничего от женщины, ее вполне можно было принять за мальчишку, если бы не юбка.

Поужинав – я только наблюдал за ней, прикидывая, можно ли научить этого дикого зверька манерам цивилизованного человека – она подошла ко мне и бесцеремонно уселась на край письменного стола. Так она могла смотреть на меня сверху вниз. У меня возникло инстинктивное желание спрятать куда-нибудь с глаз подальше сложенные на коленях руки. Тем более что от легкого волнения они тут же покрылись холодным потом, блестящим при свете свечи. Я надеялся, что ей не придет в голову попытаться сдернуть с меня маску. Но нет, она бы не посмела. Она просто сидела, опершись рукой о поверхность стола, изогнувшись каким-то грациозным и по-взрослому женственным движением. Смотрела и молчала, не двигаясь.

Я достал из ящика стола партитуру оперы. Под куполом черепа опять нарастала новая мелодия, на этот раз до неприятного беспокойная. Больше всего мне хотелось сбежать сейчас в подземелье и играть… играть хоть до рассвета. Здесь у меня не было такой возможности – живо выставят из квартиры. Даже люди, с пониманием относящиеся к творчеству, не оценили бы пения поистине дьявольской скрипки в ночную пору…

Я не знал, что делать с ЛаЖуа, и ее присутствие уже начинало раздражать меня. Может быть, она могла бы тихо рисовать что-нибудь в стороне, как обычно? Я поднял на нее глаза, собираясь предложить ей бумагу, и вдруг девочка протянула руку и провела кончиками пальцев по гладкой щеке маски. Я невольно напрягся, но девочка опустила руку – вполне возможно, что она всерьез считала маску моим настоящим лицом. Изогнув губы в своей всегдашней улыбке, она принялась расстегивать пуговицы жакета, и я не успел прийти в себя от неожиданности, как в дрожащем свете блеснула еще даже не девичья грудь…

Резким движением я запахнул на ней одежду, резким настолько, что она испуганно соскочила со стола и все так же молча смотрела на меня, не понимая, что она сделала не так… А у меня было большое желание от души оттрепать ее за уши. Хотя она-то ни в чем не была виновата. Скорее, следовало бы поймать того, кто сделал ее такой, и не за уши, а убить на месте. В лучших традициях любимой супруги персидского шаха. Вот только, возможно, пришлось бы убить очень многих…

И страшнее всего мне показалось ее искренне изумление. Не стоило возмущаться – как она могла вообразить?! Она ничего не воображала, она делала то, что считала естественным. Нормальным. И я не должен был чувствовать себя оскорбленным, и мое уродство для нее не существовало. Пока не существовало, по крайней мере. Ведь, когда я набросил одежду на ее обнаженное плечо, она болезненно дернулась, ощутив прикосновение моей кожи – ледяной и влажной.

Я медленно поднялся на ноги, когда я стоял, ее лицо находилось где-то на уровне моего живота. Она смотрела снизу вверх без малейшего страха, но и без обычной своей улыбки, и, несмотря на отсутствие грязных разводов на щеках и замурзанных лохмотьев, вид у нее был до невозможности жалкий… да и у меня, пожалуй, не лучше.

Она неуверенно протянула руку, едва не коснувшись моего тела, но я быстро перехватил ее за шкирку, не желая знать, что еще придет ей в голову, и вывел ее из кабинета в спальню. Она тихо сидела там некоторое время, а потом заснула на моей постели, прямо в своей новой одежке, скинув только башмачки. А я еще долго работал над обеими своими операми – музыкой и зданием, и, в конце концов, меня тоже сморил сон прямо за столом.

Когда я проснулся, в окна уже заглядывало солнечное – будь оно неладно – утро, а ЛаЖуа испарилась, как будто ее и не было. И я даже вздохнул с облегчением… Я ведь не знал, что больше ее не увижу.

* * *