[Нора]

Как и следовало ожидать, это оказался вопрос предпочтений: кому-то ближе драматический театр, кому-то опера. И те, и другие правы, и вообще: мы ж не спорили.
Но интересна точка зрения Рыбникова: в одном из своих интервью Алексей Львович сказал, что легче научить драматического актера петь, нежели оперного – играть. И тот уровень вокала, что есть в Ленкоме (причем имелся в виду вокал актерский), при том уровне игры его вполне устраивает. А Рыбников товарищ очень требовательный и к себе, и к другим и частенько открещивался от неудовлетворительной, по его мнению, интерпретации его произведений.

Так вот, имхо, «Юнона» в себе заключает мощнейший драматический потенциал, который сумел раскрыть только Захаров в своем спектакле. Он не скатился до сказочки о вечной любви. (Дело даже не в диссидентстве, что было характерно для Захарова всегда, – политизированности спектакля, перенасыщенности аллюзиями 80-х. Хотя все это было. И было неслабо, надо сказать. Захаров ведь сумел сказать о трусости поколения).
Для меня «Юнона» – это рассказ о человеке, который живет ежедневным, ежечасным ожиданием смерти, рассказ о Резанове:
«Душой я бешено устал.
Тоска такая, как будто что-то случилось или случится.
Ниже горла высасывает ключицы».
Безумное интеллектуальное напряжение. Он чувствует смерть рядом, он ее шкурой ощущает. Он ищет и не находит выхода. (ремарка на полях: хорош оксюморон бешеная усталость!).
Только актер такого мощного драматического дарования, как Караченцов, мог это сыграть. Он себя не жалеет. Искаженное лицо, уродливо наряженные жилы на шее, капли пота, растрепанные волосы. Он понимает, что здесь нельзя не только стараться выглядеть красиво (хм, а приходилось видеть старающихся), но вообще нельзя думать о том, как выглядишь. Выпевать здесь, как это делает Трофимов на виниле, тоже нельзя. Для человека, который душой бешено устал, неважно, насколько хорошо он это говорит. Он говорит это – душой. У него запавшие глаза. Он отступает назад, как оседает.
Причем это не вялотекущая депрессия. У него бешеный мужской темперамент.
Поэтому исполнитель роли Резанова должен быть Мужчиной. По которому с ума сходят, причем не тонко платонически, не розовые сопли вытирают. А которого откровенно хотят, совершают ради него безумные поступки. (Понятно, что это сказано м-м-м не в прямом смысле по отношению к НПК? Моя знакомая актриса говорит, что она сыграет любовь даже с тумбочкой, но все же хотелось бы – хоть иногда – чтобы партнер был похож на мужчину).
А еще исполнитель этой роли должен быть безусловно Личностью и недураком (хи-хи! а между прочим зря смеюсь, были и такие), чтобы правильно интонировать этот блистательный текст.
Абсолютно сильный, надежный человек, который мог сказать: я не имею возможности изменить свои намерения. Который смел взять на себя ответственность.
Вот что поражает Кончу. Ведь для того, чтобы ТАК любить, нужно иметь КОГО любить.
Вот они видят впервые друг друга. Захаров очень боится в этот момент сказочки. Поэтому он не только Федерико переделывает в Фернандо, не столь юного и трепетного, и «Шиповник» передает солисту. Он еще подпускает грязных, мерзких реплик команды. Ему тут не нужно чувствительности. Ему нужно показать, что происходит что-то за-предельное. Им этого взгляда хватит: ей – до конца жизни, ему – тоже до конца, но еще тут пройдет эта бешеная усталость души. Он поймет, что жив.
А сколько в нем было сил!
«Я умираю от простой хворобы…
С престолами шутил, а умер от простуды».
Какая ж прекрасная гордыня была в этом человеке. Вознесенский сюда всю свою вечную эпатажность и хроническую неудовлетворенность вложил – на эту карту поставил – и выиграл.
Эта вещь о гордом человеке. Погибшем. Проигравшем?
У меня нет ощущения проигрыша Резанова. Есть боль от обрыва. Есть благоговение перед тем памятником, которым стало молчание Кончи. Есть ощущение чего-то невыразимо прекрасного.
А что эта история не соответствует Истории, так важно ли это.
Биография чувств может совсем не соответствовать биографии того, кто чувствует (э-э-э, Лабрюйер?).